Валентин Пикуль, записки, изданы после его кончины вдовой

Небольшое пояснение для новых поколений

Его историческими романами зачитывалась вся страна. После десятилетий сокрытия русской истории его книги воспринимались как пробивший себе дорожку родник Родной Истории.

Валентин Саввич в 13 лет тушил зажигалки в блокадном Ленинграде, в 14 лет стал юнгой Северного военно-морского флота, в 15 лет (этот эпизод помню неточно - его надо сверить) по приказу командира самым полным ходом направил миноносец на уходящую в глубину немецкую подводную лодку и тараном утопил ее, получив травмы, потеряв сознание от удара (если мне не изменяет память).

Потому им, конечно, Пикуль пришелся очень не по нутру. Ему ставили препятствия, его травили всей кодлой (спекулируя на его свободомыслии и нежелании кланяться партчиновникам), ему много лет отказывали в праве быть помещенным в список нуждающихся в квартире и в конце концов вынудили уехать из родного Ленинграда в Ригу.

Как он ушел из жизни.

...красиво, мужественно прожил Валентин Саввич свою жизнь, и красиво, мужественно, ушел из жизни.

В этой цифровой копии можно прочесть часть его записок, изданных после его кончины вдовой.

ЖИВАЯ СВЯЗЬ ВРЕМЕН. РАЗМЫШЛЕНИЯ От автора

ИСТОРИЯ - ОГОНЬ, А НЕ ОСТЫВШИЙ ПЕПЕЛ

АРМИЯ - ЛЮБОВЬ МОЯ!

МОЯ ЖИЗНЬ - МОЯ РАБОТА

О СЕБЕ (отрывочные личные записки о жизни, Истории и о себе)

УМЕРЕТЬ ЗА РАБОЧИМ СТОЛОМ (Интервью В. Д. Рубцову. Газета “Труд”. 1988)

СОДЕРЖАНИЕ XVII тома Собраний сочинений В.Пикуля

ВЫХОДНЫЕ данные XVII тома Собраний сочинений В.Пикуля

Получая множество читательских писем, я не в силах на них ответить — просто нет времени. Вот и решил на этих страницах ответить всем читателям сразу. Наверное, это даже необходимо, ибо, написав достаточно много книг, я вправе распахнуть душу, а мой возраст позволяет мне именно “поговорить” с читателем с доверительной откровенностью.

Не мне судить, какой из меня получился писатель, но работник из меня, кажется, получился. Вот моя старая чернильница, вот мое обычное перышко, как у школьника. Буква за буквой, слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, книга за книгой — так проходит моя жизнь, и сам не пойму, что я нашел в ней хорошего. Думаю, что отбывать каторжные работы, таская за собой тачку, все-таки интереснее...

У нас часто, кстати или некстати, говорят о положении писателя в “общественной жизни”, как будто стоять на трибуне — это главное дело литератора. Есть у нас и такие классики, которые избрали для себя труднейший жанр литературного творчества — бесконечное сидение в различных президиумах. На мой же взгляд,

общественное положение русского писателя всегда определялось его согбенною позою за рабочим столом, и это самое верное положение писателя, когда он всецело и беззаветно может служить обществу.

Жизнь без выходных, без праздников, без дней рождения, без отпусков — это жизнь особая, и недаром же я помянул каторгу. Жена — без тени юмора — не раз говорила мне: “Ты у меня законченный трудоголик...”

Пусть лучше так! Надеюсь, моя одержимость будет понятна читателям, да простят они мне то, что я не успеваю отвечать на их письма. Но такая жизнь не всегда понятна моим же коллегам. Вот уже сорок лет я все же присутствую в литературе, но с недоступных высот Олимпа суровые боги взирают на меня с большим подозрением: “Где ему добраться до нас? Скоро сломает себе шею...”

И все эти сорок лет критика присматривалась ко мне как к редкому зверю, уже внесенному в Красную книгу, рассуждая между собою — в какую клетку меня посадить, в какой зверинец упрятать? Вообще, кто он такой, этот Валентин Пикуль? Ясно, что на других членов СП он не похож, ибо мы его дружно и регулярно избиваем, хвост ему уже выдрали, все уши пообрывали, а он, наглец такой, все еще мелькает в печати... До меня дошли и такие их разговоры: “Помилуйте, а кто видел Пикуля? Кто его встречал на собраниях, в Доме творчества или в ресторане Дома писателей? Ясно, что он прячется от нас... боится! А если его никто не видел, так будем считать, что его попросту не существует”.

Почти двадцать лет длилось упорное замалчивание моего имени, и когда мои доброжелатели спрашивали у начальства о причинах такого замалчивания, им вежливо отвечали:

— Да, все это так. Но Пикуль... неупоминаем!

— Почему? — следовал естественный вопрос.

— Т а к н у ж н о, — отвечали высокие умы... Много лет (после выхода в свет романа “Из тупика” в 1968 году) я проплывал в страшной “зоне молчания”, как плывут корабли в чужих водах, чутко вслушиваясь в эфир, который сами они не смеют потревожить своими позывными. Не скрою, иногда мне хотелось самому выйти в “эфир” недоступной мне гласности с критическим обзором всего написанного мною — так в свое время поступил Игорь Грабарь, который не стал ждать отзывов о себе, а сочинил для нас свою “автомонографию”.

Я заметил, что критики относятся к писателям как к своим подчиненным, с которыми не стоит особенно церемониться, а в случае чего можно поставить их по стойке “смирно”, как новобранцев перед грозным ефрейтором. Между тем еще Максим Горький указывал: для того чтобы строчить рецензии, критику надобно знать никак не меньше, а гораздо больше писателя, критик обязан быть намного образованнее пишущего человека.

Мое желание критиковать свой же романы — это желание вполне естественное, какое возникает у любого хозяина, желающего навести порядок в собственном доме. Не думайте, что я в этом случае стал бы щадить себя; напротив, моя самокритика была бы очень безжалостной, даже обидной для моего авторского самолюбия. Спрашивается: кому, как не мне, автору, знать о своих ошибках? Пожалуй, только один автор способен точно указать на слабые свои места и на все просчеты, которых критик даже и не заметит.

Вынужден сознаться, что у меня бывали (и не раз) досадные промахи, а начинал я свой литературный путь с книги большой и несуразной, которая останется для меня постоянным укором. В оправдание себе могу сказать лишь одно: как в море бывают приливы и отливы, так и в жизни каждого человека бывают срывы и неудачи, порою даже трагические.

Если прожита большая часть жизни, надо уметь без страха оглянуться назад, и тогда, наверное, представится точная “линия судьбы” — как след от работы винтов за кормою корабля; йот эта линия и выписывала сложную синусоиду жизни. Но в этой же кривой линии легко разгадать главное направление генерального курса — судьбы; от самого детства до зрелости, и тогда в прожитом не окажется нелепых “случайностей”, зато проявится жестокая правда, которая и посадила меня за стол. Это и есть “планида”, как говорили наши предки! Как-то поймал себя на мысли: какой все же у меня рабочий стаж? И самому стало страшно при мысли, что он слишком велик.

По сути дела, я обрел самостоятельность в тринадцать лет, когда на крышу моего дома в Ленинграде посыпались первые немецкие зажигалки, которые я тушил, дежуря на чердаке. В четырнадцать лет, держа в руках посиневшую от стужи винтовку, я дал воинскую присягу. В пятнадцать начал воевать, как все взрослые люди. В шестнадцать стал командиром боевого поста, а

в семнадцать лет уже начал писать свой первый роман...

Помню, как меня, юнгу, старшина учил плавать: “Если уж попал в воду, так плыви, иначе потонешь...” Вот я и плыву. Плыву много лет, чтобы не потонуть на мелком месте. Зато там, где подо мною зияет бездна, там я не потону никогда. Бездна сама удерживает меня на поверхности моря, чтобы я мог лучше видеть дальние горизонты... Я еще не сделал того, что мною задумано сделать!

Тяжелейшим, ни с чем, наверное, не сравнимым по трагичности событием в истории Родины стала Великая Отечественная война. А нашему поколению, сменившему тогда школьную форму на военную, она дала первый толчок к размышлениям над поступками людей, к осознанию своей причастности к огромному делу, к всенародной борьбе. Ведь для каждого честного человека личная судьба и судьба Отечества неразделимы. Войне мы без остатка посвятили свою юность, а день 9 мая 1945 года стал как бы днем получения главного и наиболее дорогого диплома: самый трудный экзамен был сдан!

А встретил я войну в Ленинграде. Было мне тогда 13 лет. Отец, Савва Михайлович, плававший еще на эсминцах типа “Новик”, потом окончивший институт и ставший инженером, был призван на флот. А мы с мамой, когда разбомбило наш дом, перебрались к бабушке. Там, по сути дела, я и пережил эту первую и самую страшную блокадную зиму. Вместе с другими мальчишками дежурил на крышах, тушил немецкие “зажигалки”. Потом, в разгаре зимы, когда голод стал нестерпимым, “зажигалки” эти уже никто не тушил, сил не хватало просто передвигаться, не то что лазить на крыши.

Очень дорожу медалью “За оборону Ленинграда”.

Весной 1942 года эвакуировался в Архангельск по месту службы отца. Он служил в это время на Беломорской флотилии в звании батальонного комиссара.

И вот однажды бреду я по улице — я сильно болел тогда цингой — и вдруг вижу: идут строем мальчишки, чуть постарше меня, в сопровождении старшин и матросов. Кричу: кто вы такие? Они в ответ: мы — юнги. Я побежал домой, схватил свои “научные труды” — два “тома” собранных мной иллюстраций, статей — все по морскому делу, прибежал к воротам флотского экипажа и пристроился к ребятам.

Так попал в школу юнг.

Как раз в этот день мне исполнилось 14 лет. И этот день я считаю днем своего, если можно так выразиться, гражданского рождения.

В декабре того же года, уже на Соловках, нас привели к присяге. Это было огромнейшим событием в нашей жизни, оставившим глубокий в ней след. Сегодня смотришь иной раз по телевизору, как принимают присягу. Родители приезжают, оркестр исполняет праздничный туш. Ничего этого у нас не было. Застывший лес, шинель, ботинки разваливаются, руки без перчаток. И вот берешь рукавом шинели винтовку, ледяную, промерзшую, и даешь присягу. Вроде буднично, не романтично, даже грубо как-то. Но все это было нами до глубины души прочувствовано. Присяга давалась в сложных условиях, и никакой папа, никакая мама, никакая бабушка не смотрели в этот момент на нас. Мы были наедине друг с другом — мы и присяга. И хором, я помню, мы ее не читали. Каждый произносил присягу сам. И этой, единственной в жизни, клятве мы верны по сей день.

С 1943 года и до окончания войны служил на Северном флоте, в составе экипажа Краснознаменного эсминца “Грозный”.

Когда лично меня спрашивают, не жалею ли я о том, что вместо школьного учебника в 15 лет держал штурвал боевого корабля, я совершенно искренне отвечаю — нет, не жалею. И сегодня, с высоты прожитых лет, я еще яснее, чем раньше, вижу, что ни один учебник никогда не дал бы мне столько знания жизни, людей, как тот суровый опыт, что получил я в годы войны.

Образование чрезвычайно важно в становлении личности. Однако в моем представлении образован не тот, кто получил аттестат зрелости или диплом института, а тот, кто всю жизнь непрестанно учится. Бывает так: встретишься с ученым и убедишься — хам, а поговоришь с водопроводчиком и видишь в нем аристократа духа. Интеллигентность, на мой взгляд, определяет-ся благородством натуры, добротой, отзывчивостью души, стремлением помочь ближнему. Значимость личности сегодня в обновляющемся обществе возросла. Думаю, что человек обязан оставаться самим собой, не растворяться в коллективе, а, напротив, должен стремиться именно выделяться...

После войны, когда начал писать, наиболее сильное влияние оказали на меня четыре человека, люди широко и самостоятельно мыслящие, сильные духом, натуры возвышенные и стойкие. Первый — Н. Ю. Авраамов, старый офицер еще царского флага, большой специалист в области морской практики.

Затем — редактор моей первой книги А. А. Хржановский. Он преподал мне уроки честного отношения к литературному труду, любовь к нестандартному мышлению, умения оставаться самим собой, не обращая внимания на кривотолки.

Часто вспоминаю профессора С. Б. Окуня, возглавлявшего кафедру истории при Ленинградском университете. Мы с ним спорили, во многом наши мнения расходились, но он всегда защищал меня перед редакторами-перестраховщиками, говоря: “Автор имеет право думать иначе, нежели историк-профессионал.

Роман — не учебник по истории. Физик или геолог имеют свое мнение о гибели Помпеи, которое вряд ли совпадет с тем, что мы видим на картине Карла Брюллова...”

Четвертым назову Л. И. Радионова, потомственного питерского пролетария, человека кристальной честности. Когда говорят о рабочем классе, я всегда вспоминаю именно его. Именно таким должен быть рабочий с большой буквы — образованный, культурный, убежденный, гордящийся своей профессией. Такой человек никогда не схалтурит, не обманет, не придет на работу выпившим. По возрасту он годился мне в отцы, но мы с ним очень дружили. Он верил в меня и очень мне помогал, даже материально. “Что бы ни случилось, — внушал он мне, — хоть камни с неба станут рушиться, все равно ты обязан ишачить. Поверь мне, даже болезни отступают перед работящим человеком. В труде будешь жить долго, и нет такого лодыря, который бы мог похвастаться своим долголетием”.

Благодарен я Вере Пановой и Юрию Герману, которые, рано заметив меня, давали ценные советы, а затем рекомендовали в Союз писателей.

Наконец, не могу не вспомнить Елену Катерли, разгромившую мои первые сочинения и тем самым вовремя сбившую с меня некоторую юношескую спесь, после чего я бросил написанное в печку и засел за “Океанский патруль”.

Очень большое влияние на меня как литератора оказала (и продолжает оказывать) русская классическая и мировая живопись. Музеи научили многое понимать, а картины обострили мой глаз. Кстати, сознаюсь, что никогда не был поклонником новейших тенденций в искусстве (хотя всегда старался их знать): все эти Кандинские, Шагалы, Ларионовы и Пикассо — для меня они пустой звук. В этом я остаюсь глубоко “консервативен”. Но зато не могу представить себе, как бы я писал свои исторические романы, не пережив множества восторгов перед полотнами прошлого — от Антропова до Репина, от Рокотова до Борисова-Мусатова, от Левицкого до Сомова, от Тропинина до Кустодиева. Я много раз убеждался, что живопись взаимосвязана с литературой, а пишущему об истории просто немыслимо пройти мимо картин старой русской жизни. Я, например, не могу писать о человеке, не посмотрев ему в лицо. И потому я еще молодым начал собирать репродукции картин, составлять портретную картотеку. Сейчас у меня собрано более двадцати пяти тысяч портретов. Это огромная работа, которой я отдал почти сорок лет жизни.

Во мне очень органично соприкоснулась любовь к русской генеалогии с любовью к русской иконографии. Некоторые думают, что иконография связана с иконами. На самом деле это область исторической науки, и область очень интересная. Иконография изучает не только портрет, но и судьбу изображенного на ней лица. Вот тут вступает в дело история. Иногда узнаешь имя, отчество, фамилию человека, а дальше — тьма. Судьбы его не знаешь. А чтобы узнать ее, требуются многие годы. Это даже не исследовательская, а следовательская работа. Но работа захватывающе интересная.

Подлинный патриотизм зиждется на глубоком понимании прошлого, ибо в прошлом мы черпаем опыт, необходимый для созидания будущего. Патриотизм — в соблюдении и развитии лучших традиций народа. Патриот, знающий много, видящий далеко, не позволит подрывать нравственные устои общества, осквернять отечественные святыни, взрывать храмы или возводить танцплощадки в местах, где упокоились предки. Воспитание патриотизма должно начинаться с истории. Никакое дерево не растет без корней, и чем глубже корни, тем крепче дерево. Захватчики всех времен понимали значение исторической памяти народа.

Новгородский памятник Тысячелетия России был потому так торопливо повержен с пьедестала фашистами, что они желали заставить народ забыть своих великих предков, вычеркнуть нас, русских, из всемирной истории человечества. У нас за плечами столетия такой громкой истории, которой не надо стыдиться. Н. Г. Чернышевский очень точно когда-то заметил: “Историческое значение каждого русского великого человека измеряется его заслугами Родине, а его человеческое достоинство — силою его патриотизма”.

Популярность моих исторических романов — для меня лично — печальная популярность. К великому сожалению, у нас плохо (какие тому причины — это уже другой разговор) знают родную историю. Будь у нас лучше поставлено историческое образование, а соответственно — и воспитание историей, будь у нас больше прозаиков, пишущих о родном прошлом, может, не было бы и такого интереса к моим романам.

Знакомить человека с историей, воспитывать в нем осознанный патриотизм необходимо с детства. Ребенку нужны “Мойдодыры”, “Дяди Степы” — это бесспорно. Но ему еще более необходимы живые, интересно написанные книги по истории. С ранних лет он должен быть знаком с великими деяниями своих соотечественников от Дмитрия Донского до Юрия Гагарина и от Александра Невского до Александра Матросова, Николая Гастелло. К великому сожалению, таких книг издается крайне мало.

А взять наши школьные или вузовские учебники! Они в большинстве своем настолько “засушены”, голо-информативны, беглы, что способны лишь отвратить от истории, а не заинтересовать ею. Но вот посмотрел я как-то гимназический учебник, сделанный Устряловым, — и оторваться от него не мог. Настолько захватывающе живо и интересно он написан. И можно смело его сегодня — естественно, откорректировав — издавать. И будут читать взахлеб.

Думаю, что сейчас нужно очень серьезно думать над проблемой — огромной, всенародной — школьного учебника вообще и учебника по истории в частности. И прежде чем издавать его миллионными тиражами, он должен пройти всестороннее и широкое (а отнюдь не ведомственное!) обсуждение. Нужно объявлять открытый конкурс на создание школьного учебника, учредить премии. Все это с лихвой окупится.

Наша страна всегда была страной, обладающей огромной, колоссальной исторической культурой. В России выходили периодические издания — “Русский архив”, “Древняя и новая Россия”, “Исторический вестник”, “Старые годы”, “Столица и усадьба”, “Русский библиофил”, “Голос минувшего”, “Минувшие дни”, “Русская старина”, “Еврейская старина”, “Киевская старина”, “Смоленская старина”... И это далеко не все. (А сейчас издаются академические “Вопросы истории”, которые и специалистам-то читать трудно.) И воздействие на народ они оказывали огромное. Вот я беру, например, журнал “Русская старина” и смотрю, кто на него подписывался. Читаю: Петербург — сенатор, Калужская губерния — предводитель дворянства, Тверь — торговец, а рядом: деревня Нижние Гнилушки — крестьянин. Каково?

Оперативность и культура издания исторических работ были в России очень высоки.

Сегодня, будем смотреть правде в глаза, даже учебники для вузов — не говоря о школьных — это чахленькие конспекты. И тот, кто хочет действительно знать историю, просто не знает, где взять нужные ему книги. Это — беда.

В XVII веке маньчжурская династия Цин вломилась в Китай и свергла китайскую династию Мин. Китайцам велено было производить отсчет истории с того года, как они покорились династии маньчжуров, которые понимали главное: у дерева надо обрубить корни и дерево зачахнет.

Не произошло ли нечто подобное в 20—30-е годы нашего века, когда русская история была задернута траурным флером. Историю заменяла либо история развития общественных формаций, либо история революционных движений, либо история классовой борьбы. Истории как изложения событий в хронологическом порядке не было или совсем не было. Во многом тут виновата вульгарная социология. Были у нас такие горе-теоретики, которые пессимизм лирики Лермонтова объясняли понижением цен на зерно, что, дескать, и настроило на унылый лад лиру поэта-помещика. История России была задвинута в самый дальний угол образования, словно обветшавшая мебель. Если о ней вспоминали, то дальше Степана Разина, Емельяна Пугачева и декабристов идти как-то робели.

И такое положение длилось довольно долго. Вместо истории давали какие-то обсевки, дуранду вместо хлеба. К сожалению, эту дуранду продолжают писать и сейчас. Почему-то история Месопотамии или Древнего Рима у нас преподносится более широко и ярко, нежели история Отечества.

И то, что в свое время были разрушены замечательные памятники искусства, памятники людям прошлого, — это результат преступного отношения к истории.

Я глубоко убежден, что нам всеми силами, всем народом надо срочно, незамедлительно поправлять это Положение.

Начать надо, как я уже говорил, с книжек для самых маленьких, со школьных учебников и продолжить более серьезной литературой.

Наша страна нуждается сегодня в одном — пусть хотя бы пока одном — широко популярном, народном издании по истории. Что-нибудь типа издания старой “Нивы”. Ведь в чем был успех “Нивы” — журнала не исторического, но и не обходившего истории? Он доступным языком рассказывал о том, что произошло в мире, кто приехал в Россию, выехал из России, печатал художественные произведения. И что немаловажно — был хорошо иллюстрирован. Печатал картины русских и зарубежных художников. Ведь недаром многие известные деятели искусства в своих мемуарах отмечают, что на их становление огромное влияние оказал журнал “Нива”.

Вот по этому типу надо начать издавать многомиллионным тиражом исторический журнал, помещая туда разного рода статьи, воспоминания, заметки бывалых людей и т. д. Материалов хватит. Наши архивы — это кладбища, мертвый груз... На основе имеющихся там материалов можно сто исторических журналов издавать, и все равно портфели не будут заполнены. Только бери, черпай...

И обязательно журнал этот должен быть хорошо иллюстрирован репродукциями с картин на исторические темы. Картин таких много, и зачастую их никто не видит и ничего о них не знает. Пылятся они себе спокойно в запасниках музеев.

Издай мы такой журнал — это было бы бесценное сокровище! Люди, прочитав его, ставили бы на полку, месяц за месяцем, год за годом. Завещали бы детям, внукам. Вот так история вошла бы в каждый дом.

Кстати, есть прекрасный образец такого журнала — альманах “Памятники Отечества”. Но издается он мизерным тиражом и выходит всего два раза в год. Что это для огромной нашей страны? Капля в море.

А почему бы не переиздать — в достаточном количестве великолепные, каждая в своем роде, “Истории...”? Хорошо, что принято решение о выпуске работ Ключевского, Соловьева, Карамзина. Но есть еще Татищев, Мордовцев. Они тоже необходимы.

Вполне можно было бы переиздать для широкого читателя исторические труды Лависса или того же Шлецера, возбудившего в свое время интерес к славянскому прошлому, его удивительному духовному миру, к самобытной культуре.

А насколько интересны всякого рода старинные списки! Особенно для исторического романиста. Для меня нет большего наслаждения, чем разложить, например, списки русского генералитета за 1863 год. Я просматриваю их и отмечаю звания, имена, фамилии, отчества. Ну что здесь такого, кажется? Но как это интересно! Ну а если еще даются списки с аннотациями, то уж тут я ликую.

Так, вчитываясь в аннотированные списки Государственной думы, я пришел к мысли написать роман “На задворках великой империи”. Я как бы увидел срез живой ткани. Передо мной открылись мышцы, нервы, артерии того времени.

Кстати, неблагополучно обстоит у нас дело не только с изданием чисто исторических трудов. Почти невозможно достать тексты древнерусских летописей, произведений средневековых авторов. “Слово о полку Игореве” у нас издают, слава Богу, хорошо, а вот “Житие” Аввакума — редкость. А ведь его надо не просто читать — многократно перечитывать, для того хотя бы, чтобы вспомнить те русские слова, которые мы забыли. А они, между прочим, очень точные, как пули снайпера. Если даже отбросить религиозное подвижничество Аввакума — что само по себе вызывает большое уважение, — то и как писатель он заслуживает почетного места в русской истории и литературе.

Без знания истории немыслим культурный человек. Порой читаешь чьи-то воспоминания и натыкаешься на исторические сравнения, параллели. Причем без всяких ссылок в конце страницы. “Пролетели ивиковы журавли” или “пожар, достойный взора Нерона”... К сожалению, сегодня мало кому это что-то говорит. Даже “любовь безумная, как любовь Антония и Клеопатры”, вызывает порой недоуменный вопрос. Без знания прошлого — повторю это еще раз — невозможно сегодня быть и патриотом. История — могучий фактор воспитания осознанного патриотизма.

Вот я никогда не был за границей. Если не считать Норвегии, куда заходил наш эсминец во время войны. Но меня, скажу прямо, за границу и не тянет. Я бы чувствовал, что поступаю неправильно, поехав, например, в Париж, если я никогда не бывал в Иркутске,

Астрахани, Вологде — тех городах нашей страны, в которых я хотел бы побывать. Сначала надо дома у себя оглядеться, узнать его как следует, а значит, и полюбить.

Думаю, что искусство наше должно говорить о любви к Родине во весь голос. Не стесняясь.

Правда, и патриотическую тему могут начать эксплуатировать халтурщики и приспособленцы. Но здесь все же трудно притворяться. Никакое произведение не будет иметь патриотического воздействия, если сам писатель, композитор, режиссер не является искренним патриотом. И как бы профессионально грамотно ни было сделано произведение, фальшь все равно даст о себе знать. Каков ты есть — такова будет и твоя книга. А как богата наша история примерами героизма! Примерами, поистине бесценными для патриотического воспитания молодежи.

Ведь сколько в истории Отчизны было критических моментов, и ничего — выдержали! И не просто выдержали, а победили.

Алексей Толстой очень точно заметил, что даже если один уезд от нас останется, и оттуда пойдет Русская земля. А “железный канцлер” Бисмарк прозорливо предупредил: “Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведет к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах собственно русских... Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частица разрезаемого кусочка ртути. Это неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей...”

Русская сила, русский героизм много раз восхищали и поражали мир. Екатерина II, будучи немкой, но женщиной умной и дальновидной, называла Россию Вселенской и прямо заявляла, что она сама если и великая, то только благодаря русскому народу.

А много ли сегодня знаем о доблестных делах наших далеких и близких предков?

Я никогда не думал, что в своих научных и писательских интересах когда-нибудь “заберусь” на Дальний Восток. Но мне попались интересные материалы по обороне Камчатки во время русско-японской войны, по созданию народного ополчения. Я увидел, как народ, отнюдь не “передовой”, а чувствующий патриотизм больше шкурой, поднялся против оккупантов. Так родился мой роман “Богатство”. А когда я вчитался в материалы по обороне Владивостока нашими крейсерами — я просто ахнул: какой там кладезь! И меня, как историка и писателя, привлек в первую очередь тот огненный патриотический порыв в командах наших крейсеров, которые, оказавшись в очень неудобном тактическом и стратегическом положении, сделали огромное дело.

Да мало ли таких примеров! Вот знаменитая атака кавалергардов при Аустерлице, вошедшая в историю нашей воинской славы. У меня в коридоре висит картина Самокиша “Аппель” — это призыв вернуться из атаки. Но возвращаются единицы. А шли они в атаку, зная, что идут на верную смерть, что враг их не пощадит. Но они пошли. Ибо надо было спасти честь русской гвардии. Спасти ценой собственных жизней. Только и всего.

Я часто думаю над этим фактом нашей истории. Что это были за люди? Откуда такой огненный порыв самопожертвования? Вышли все из дворянских усадеб, болтали по-французски, пили шампанское, ухаживали за дамами. Специально же военно-патриотическим воспитанием никто не занимался.

Но дело в том, что вся атмосфера жизни была пронизана духом патриотизма. С детских лет эти юноши слушали разговоры взрослых о Родине, о подвигах, о славе. Смотрели на портреты своих предков, увешанных орденами, погибших в битвах за Отечество. Заходили в людскую, а там пели русские народные песни, рассказывали подлинные истории тех или иных походов. Так складывались характеры патриотов.

И вот я думаю: всегда ли мы сегодня используем тот огромный духовный опыт, те героические традиции, что вынесли из огня Великой Отечественной войны? Всегда ли мы внимательны к людям, к ветеранам, несущим с собой и в себе весь накал патриотизма военных лет?

Иногда видишь, идет ветеран, надел свои медали, ордена — что кто заслужил, — он и гордится своими наградами, и чего-то стесняется, чем-то смущен. И никто на него не смотрит, толкают его, пихают. Плевать, что ветеран. Жалко мне их иногда бывает. И горько за наше равнодушие.

Я сам ветеран, и как же больно иногда делается, когда где-нибудь в компании услышишь, как кто-то из ветеранов начнет рассказывать о том, как штурмовал он Прагу или Берлин, а его не слушают, перебивают. А то и дети еще скажут: ладно, папа, хватит, мы это уже слышали, подумаешь, война, есть сегодня заботы и поважнее. И замолчит этот человек, наткнувшись на равнодушие. А сколько мог бы он еще рассказать! И рассказы эти — бесценны. Ибо правдивы. Иному писателю, пишущему о войне, такая правда и не снилась.

Записывать надо эти рассказы, издавать. А то у нас все больше печатают мемуары военачальников. Хорошие мемуары, но ведь солдат тоже воевал. И видел войну, кровь, смерть, как говорится, в глаза.

Вообще, минувшая война — эта наша недавняя история — кладезь для серьезного писателя. Сколько там таится тем! Причем не обязательно связанных с баталиями.

Я читаю — и не верю. Не было этого волшебного вечера! Не было дамы с муфтой. Вышла к полковнику измученная нуждой, войной женщина с кошелкой, где лежали две картофелины, которые ей надо поделить между тремя детьми, и полковник вынул сало, хлеб, которые вез матери, и сунул ей — бери! Вот это — правда. Хотя жестокая и не романтичная. Но правда.

Скажу как историк: широко бытующая молва о том, что-де на Руси-матушке всегда пили, что “веселие Руси есть питие”, — это злонамеренная, злоязычная ложь. Пьянство никогда не было свойственно русскому народу. А там, где оно появлялось, с ним всенародно старались бороться. Целые уезды объявлялись на сходках безалкогольными, убирались из сел трактиры и т. д. Вспоминаю в этой связи мемуары прекрасного художника Александра Герасимова, уроженца города Козлова, ныне Мичуринска.

Жители этого города были в основном прасолами — торговцами скотом. Были в городе и трактиры. В пять утра город просыпался, и жители его — с детьми, бабками — шли в эти трактиры и пили там... чай. Спиртного никто не пил. Но вдруг кто-то взял рюмку водки. Все. Он мог из этого города уезжать. Ему больше не верили. С ним не заключали сделок, не давали ссуды и т. д. Ему оставалось только бежать из города. И все потому, что он в присутствии горожан выпил рюмку водки. Вот что значит сила общественного мнения.

Важнейшей проблемой сегодняшнего дня кажется мне проблема семьи. У нас мало думают о священном -таинстве брака. Отсюда — огромное число разводов, несчастных детей, поломанных жизней. Многое зависит здесь от женщины. А ей приходится сейчас очень трудно. Она и на работе наломается, и дома дел невпроворот. Где уж ей о себе подумать!

Несколько слов хотелось бы сказать о семьях военнослужащих, офицеров. Выйдет молодая девушка, живущая в большом городе, за курсанта. А его после окончания училища или академии направляют в отдаленный гарнизон, на боевую точку. Каково женщине, привыкшей к удобству, уюту, жизненной стабильности, менять свой быт? Ведь женщина по природе своей домоседка. А офицер меняет местожительство часто. Послали в одно место, получил квартиру, вбил гвозди, повесил картину. А завтра — новое назначение. Значит” гвозди выдергивай, собирай чемоданы. Трудная жизнь. Особенно для женщины. И потому, коли она решила вступить в брак с офицером, она обязана внутренне подготовиться к грядущим тяготам армейской жизни.

Я глубочайше уважаю жен офицеров. Считаю, что быть офицерской женой — это профессия. Это большая честь и большая ответственность.

Огромные, исторические задачи стоят перед нашим народом по охране памятников прошлого. Причем мы еще до сих пор говорим “по охране”.

Вынуждены так говорить. Ибо варварское, а точнее, преступное их уничтожение еще встречается. Каких бесценных сокровищ мы лишились! Одно нажатие кнопки — и не стало построенного на народные копейки в честь победы в войне 1812 года храма Христа-Спасителя. На народные же деньги был воздвигнут памятник национальному герою — Скобелеву. И его свергли. Зачем? Да мало ли таких примеров! И что это — вопиющее варварство или вредительство?

И вот уже встречаешь в газете, что не в 30-е годы, а сегодня где-то подожгли древнюю часовню, мало того — разрушили памятник героям гражданской войны или партизанам войны Отечественной. Исторический нигилизм не проходит даром. Он калечит души людей, лишает их понимания национальных святынь. И не пора ли спрашивать за это с полной строгостью как за самое тяжкое преступление? А разве не в том же ряду варварских, преступных действий надо рассматривать спроектированный без глубокой научной основы и уже начавший было осуществляться переброс северных рек, против которого единым фронтом выступила научная, писательская, да и вообще широкая обществен-ность? Слава Богу, проект отменили. Но ответил ли кто-нибудь за это преступление, понес ли какое-либо наказание? А ведь это миллиарды рублей. Да Бог с ними, в конце концов, с миллиардами. А затопленные множества городов и сел, в которых есть жемчужины мирового зодчества, их кто восстановит? Кто вернет народу, нам с вами, нашим детям и внукам? И простят ли нам дети и внуки эти бесценные потери?

Так давайте помнить, что, живя и работая сегодня, мы живем в Истории и для Истории. И надо делать все для того, чтобы потомки наши — через сто, двести, триста лет — не стыдились нас, а гордились нами.

Пусть простит меня читатель за то, что столь часто возвращаюсь памятью к дням своей юности, к дням войны. Но иначе не могу. Слишком глубокий след оставило то время и в жизни всего народа, и в судьбах отдельных людей. Лично же для меня — при всей его трагичности и суровости — это военное время дорого не только тем, что ярко высветило духовную красоту русского человека, но еще и потому, что на всю жизнь неразрывно связало меня с армией, с флотом.

Сегодня, пожилой уже человек, я все отчетливее и яснее понимаю, как мне повезло. И мысленно благодарю судьбу, что жизнь моя сложилась именно так, а не иначе, что в юности я попал на флот, что флот меня принял, одел, обул, дал профессию и, главное, воспитал как солдата, гражданина и человека. Это было самое счастливое время в моей жизни, может быть, даже больше, чем сейчас, я чувствовал тогда свою необходимость в этом мире. Я был нужен, и от меня многое зависело. Я давал курс кораблю, определял глубину, скорость хода. От моего гирокомпаса зависела стрельба торпедных аппаратов и орудий. Ничего, что мне пятнадцать лет. Я стоял в общем строю и делал общее дело. И за это меня уважали. И вот это осознание нужности своей делало меня гордым и счастливым, несмотря на трудности. А ведь нам, мальчишкам, не было тогда легко и хорошо. Нам было зверски тяжело. Но я благодарен флоту даже за то, что было тяжело. Благодарен за привитую дисциплину, за истинно мужские качества, которые он сформировал в нас.

Я глубоко убежден, что каждый юноша должен пройти школу военной службы, — это крайне необходимо для последующей жизни.

Лично мне флот дал ту “закваску”, которая помогает и теперь жить и работать. И когда мне в жизни бывает нелегко, я вспоминаю годы войны, проведенные на флоте, и понимаю, что тогда было еще тяжелее. И ничего — выжил, выдержал, и надо ломить дальше, до конца...

Нас было полторы тысячи юнг. И сегодня все с огромной благодарностью и теплым чувством вспоминают при встречах флот. Нашелся лишь один мерзавец — один из полутора тысяч! — который сказал: “Я проклинаю эти годы и эту службу”.

Характерная деталь. Никто из моих боевых товарищей не потерялся в жизни, не опустился, не спился. Все, как говаривали в старину, вышли в люди. Есть среди них адмиралы, известные ученые, артисты, рабо-чие: Коля Махотин — доктор технических наук, лауре-ат Государственной премии; Вадим Коробов — вице-адмирал; Василий Копытов — контр-адмирал; Виктор Бабасов — Герой Социалистического Труда; Борис Штоколов — известный певец; Виталий Гузанов — писатель... Перечисление это можно было бы множить и множить.

В творческих и жизненных успехах бывших юнг опять же “виновата” военная служба. Она дисциплинировала нас, учила видеть цель и добиваться ее.

А учили нас крепко. Вспоминаю Соловки: были там ребята сильные и не очень, дерзкие и скромные, неизбалованные и “маменькины сынки”. Одним словом — разные. И из этих “разных” надо было сформировать настоящих воинов — крепких, выносливых, профессионально подготовленных. Чтобы, придя на боевой корабль, они органично влились в сплоченный и монолитный коллектив, имя которому гордое и прекрасное — экипаж.

Когда мы встречаемся, всегда с любовью вспоминаем начальника школы Авраамова — человека внешности суровой, поначалу одним своим видом вгонявшего нас прямо-таки в шоковое состояние. И лишь позже мы поняли, какой это добрейшей души человек! Авраамову я посвятил первый свой роман — “Океанский патруль”.

Но спуску он нам не давал. Жили мы на Соловках в землянках, нами самими вырытых и оборудованных. Комаров там уйма, спать нас заставляли нагишом. Утром, по холодку, — это ведь Север! — построят всех в колонну в чем мать родила — и пробежка километров пять-шесть. Потом к озеру; первая четверка — в воду, вторая — в воду, третья — в воду и т. д. А по берегам старшины ходят и смотрят, чтобы никто к берегу не приближался. Умеешь плавать, не умеешь — барахтайся как можешь. Я, например, не умел. Но деваться было некуда, и быстро научился. От стыда.

А потом нас учила уже сама военная жизнь, флотская служба на боевых кораблях. Да еще как учила!..

Впечатления походной юности еще не угасли во мне. И потому через многие мои романы, гудя турбинами, прошли эскадренные миноносцы. Разрубая крутую волну и отбрасывая клочья дыма из косо поставленных труб, эсминцы прошли как живые герои — гневные, залихватские, всесокрушающие.

На эсминце “Грозный”, куда меня направили, встретил я людей замечательных, прекрасных специалистов своего дела. И в этой связи, как историк, опять возвращаюсь в прошлое. Служба солдатская в старой России длилась 25 лет. Практически все лучшие годы своей жизни человек проводил в казарме, в строю, в походах, в сражениях. И потому, когда возвращался он к мирной жизни, зачастую места в ней не находил. Любимая его вышла замуж, родные забыли, от крестьянского труда он отвык. Куда было податься отставному солдату или матросу на склоне лет? Отсюда так много человеческих трагедий, отраженных, в частности, в русской литературе.

Но этот огромный срок имел одно неоспоримое преимущество. Оторванный молодым парнем от семьи, от родной деревни, человек не видел и не имел другой семьи, кроме военной. Для него казарма становилась родным домом, а воинская служба — смыслом жизни.

Но если двадцатипятилетний срок службы — это безобразно много, то сейчас — и это мое глубочайшее убеждение — служат мало. Трудно стать хорошим солдатом за два года, а матросом — за три. Только-только начинает парень становиться боевым специалистом, а ему уже пора чемодан собирать — увольнение в запас. И приходит на его место новичок, которого опять надо учить.

Не берусь давать каких-то универсальных рецептов, но, думаю, проблема тут есть, и проблема непростая. Почему бы, например, не подумать об увеличении числа сверхсрочников — кадров, на которые всегда опирались наша армия и флот, особенно в воспитании молодежи? Мне самому выпало счастье служить с такими людьми. Когда я прибыл на эсминец, то встретил там матросов, которые служили уже по восемь—десять лет — и все матросами. Так жизнь сложилась — война с Финляндией, потом с Гитлером.

Но какие это были специалисты, какие герои! И как все их ценили, как уважали! Возвращаемся мы из похода, выстраиваемся на палубе, запели горны. Командующий флотом Головко выслушивает рапорт, жмет руку командиру корабля, потом поворачивается и подает руку мичману Холину, который еще вчера был матросом-сверхсрочником.

Этот мичман Холин в походе, во время атаки подводной лодки, когда надо было голыми руками, ногтями отодрать ото льда и сбросить глубинные бомбы, раньше всех выбегал, прямо босиком, и, пока отбой не сыграли, он так босиком и стоял на юте, и не просто стоял, а выполнял боевую задачу. Вот кто такой мичман Холин!

И конечно же такие люди своим поведением, своим мужеством и профессиональным умением оказывали на нас огромное влияние. Как и тот массовый героизм, которым была буквально пронизана атмосфера времени. Я сам никаких выдающихся поступков не совершил, просто старался честно нести вахту, которая мне была поручена. Но я был свидетелем и очевидцем таких героических деяний, которые по сей день наполняют меня гордостью за своих флотских товарищей...

В конце войны, кажется осенью 1944 года, мы шли всей бригадой миноносцев вдоль Кольского полуострова. Сильно штормило. Немецкая подводная лодка торпедировала М-08 “Достойный”. Мы столпились в радиорубке и слушали, как радист “Достойного”, оставаясь на вахте, открытым текстом передавал сообщение о состоянии корабля. Потом, когда генератор залило водой, перешел на аккумуляторное питание и опять вышел в эфир. Он не назвал ни своего имени, ни своей фамилии. Только крикнул напоследок: “Товарищи, прощайте!” А дальше только треск и шипение. Он так и погиб безвестным для нас вместе с кораблем.

В “Моонзунде” у меня описана сцена 1917 года, как офицеры одного из боевых кораблей, гибнущего в водах Балтики, отказываются его покинуть и, собравшись в кают-компании, медленно погружаются вместе с кораблем в пучину.

Были такие случаи и во время Великой Отечественной на Северном флоте. Мне рассказывали, как во время гибели “Сокрушительного”, разломанного пополам, шестеро матросов и механик отказались покинуть корабль, разделив с ним его участь. Механика посмертно наградили, а матросы так и остались безвестными.

Не так давно был я на одном боевом корабле, после осмотра которого меня повели обедать. И вот на что обратил я внимание — в кают-компании два стола. За одним столом сидят лейтенанты, капитаны III ранга, за другим — начальство. И мне было стыдно сидеть за этим столом, потому что я видел, как на нас смотрят.

Не то что матроса пригласить, была нарушена даже многовековая традиция кают-компании.

Во время войны такого не было. Да и кормили нас из одного котла. Разве что иногда офицерам картошки поджарят. Вот и все отличие.

А по тяготам, которые нам выпадали, офицеру было куда тяжелее, чем матросам. У командира же жизнь вообще была каторжная. Он с мостика сутками не сходил. Бывало, придешь в ходовую рубку на вахту, споткнешься о что-то, смотришь, шубы какие-то свалены. А это у ног рулевого командир спит.”

Я всегда, всю свою жизнь, с особым уважением относился к людям, избравшим делом своей жизни воинскую службу, — к офицерам. И это уважение пытался, как мог, выразить в своих произведениях. И потому, когда меня иногда критики называют с известной долей условности “офицерским писателем”, я не спорю. Действительно, большинства действующих лиц моих романов — офицеры. Хотя в “Моонзунде”, например, или в романах “Из тупика”, “Реквием каравану PQ-17” у меня довольно широко представлены матросы. Здесь дело вот в чем, Я сознательно добиваюсь, чтобы было привито и всячески поддержано понятие офицерской чести. Офицер — это звучит громко. Матрос или солдат, при всем громадном к ним уважении, отслужили свои два-три года и ушли на “гражданку”.

Офицер всю свою жизнь связал с армией, защитой Отечества. Это его профессиональное дело, его доля и его жизнь. И всегда, во все времена в нашем Отечестве офицеры гордились своим званием, выше жизни ценя офицерскую честь. И сегодняшний советский офицер это хорошо понимает, чувствует и осознает. Необходимо честь и достоинство офицера всячески поддерживать. Раньше были прекрасные слова — офицер, представляясь, заявлял: “Честь имею”. Это чрезвычайно емкое понятие.

Под честью офицера я подразумеваю помимо личной чести еще и комплекс каких-то первостепенной важности качеств. Главное — это патриотизм, готовность не задумываясь отдать жизнь за Родину. Обязательный профессионализм, отличная специальная подготовка. Ну и само собой — большая культура, чистоплотность в поведении, стремление к самосовершенствованию, возвышенное отношение к женщине. Пьянство в офицерской среде недопустимо.

Офицер в моем понимании — это образец человека и поведения человека.

Надо учитывать, что офицер не только защитник Отечества, он еще и воспитатель. И от того, каков он сам, во многом зависит и каковы будут его подчиненные. Да и отношение подчиненных -будет зависеть от этого.

Товарищеские отношения между матросами и офицерами в дни войны — не редкость. Общее дело и общая опасность сближают людей. Но в то же время офицер всегда оставался для нас офицером, а приказ — приказом. Иначе и быть не могло.

По-другому обстояло дело на американском флоте, жизнь которого пришлось мне довольно близко наблюдать. Стою я как-то на вахте, рядом с нами пришвартовался американский крейсер. Вижу — вылез матрос из машины, а рядом три офицера стоят, курят. Этот матрос шлеп одного из офицеров по плечу и молча сует ему сигарету к носу. Тот дает ему прикурить, и матрос уходит. У нас такое невозможно. И правильно. Ибо это уже не демократия, а расхлябанность, полное отсутствие воинской дисциплины.

Сейчас, мне думается, нужна большая требовательность. Ведь дисциплина не самоцель. Она основа армейской службы, основа воспитания солдата, воина. В боевых условиях даже секунды играют решающую роль. Когда на корабле играли боевую тревогу, звенели колокола громкого боя, ты должен был превратиться в черта, в дьявола. Каждая секунда отвоевывалась твоими ногами, твоей ловкостью. Нужно миновать трапы, люки, не разбиться при этом и занять свой пост, чтобы отразить атаки немецких подводных лодок и не получить торпеду в борт. Матросы русского флота всегда славились своей лихостью — попробуй в парусном флоте по канатику взлететь на высоту семиэтажного дома. Взлетали, не боясь разбиться насмерть.

Помню, с какой гордостью вышагивал я по городу, ощущая за своей спиной развеваемые ветром ленточки бескозырки, на которых золотом было выведено гордое слово “Грозный”. Я был переполнен гордостью. Мальчишка, я безмерно уважал себя и знал, что меня тоже уважают.

Думаю, что обезличка здесь недопустима. Необходимо всячески воспитывать и культивировать чувство гордости за свой корабль. В каждом человеке заложена доля романтики. И нигде она, пожалуй, так не нужна, как в военном деле. Ведь, по сути дела, летчики, моряки, танкисты, десантники, пехотинцы — это романтики. И очень плохо, если командир будет пытаться эту черту в своих подчиненных подавить и приземлить. Напротив, ее всячески необходимо выявлять и развивать с первого дня службы. И даже раньше. Уже в военкоматах необходим строгий и точный отбор юношей в различные рода войск с учетом склонностей, желаний и интересов. Какой-нибудь допризывник из деревни, который и моря-то в глаза не видел, может быть, мечтает стать моряком, стремится на флот? Как когда-то мечтал об этом в глуши тамбовских лесов юный Ушаков, ставший впоследствии знаменитым адмиралом. Такое возможно. Необходимо учитывать желание молодого человека, тогда он не будет на протяжении всей службы думать о чемодане, который пора складывать.

Или бывают, такие случаи — мечтает человек попасть в авиацию.

А ему говорят: не годен, у тебя; мол, одна сотая процента зрения нарушена. Да Бог с ним, с этим глазом. И с переломанным позвоночником люди летали, без обеих мог возвращались в авиацию. Главное здесь. — одержимость, любовь к своему делу, к своей профессии.

Говорю об этом так определенно, потому что со мной произошло нечто подобное, Я был зачислен на корабль рулевым-сигнальщиком. Постоял вахту, другую.

Вижу, чувствую — плохо веду корабль, хотя и сдал все экзамены на “отлично”. А мой приятель, Коля Ложкин, троечник, взял штурвал и повел корабль как по писаному, любо-дорого глядеть. Меня же потянуло к гирокомпасам. Офицеры наши были людьми поникающими и, учитывая: мое желание, перевели меня с мостика на днице, в гиропост. И стал я в результате неплохим специалистом, командиром боевого поста. Коля Ложкин — прекрасным рулевым, старшиной на мостике.

Говорят, техника бездушна. Но она тем не менее способна вдохновлять человека. Я верю в дружбу человека с техникой. Мне в жизни приходилось много плакать. Приходилось, сознаюсь. Но рыдал я, по-настоящему рыдал, бурно, когда после победы, в Кольском заливе, я должен был прощаться с эсминцем и своим гирокомпасом. Даю честное слово, я обнял гирокомпас, как родимую матушку обнимают,

плакал, убивался. А казалось бы, бездушная техника, но она спаялась, срослась со мной. А на современном флоте такая связь человека с техникой особенно важна.

Сегодня необходима широкая и всеобъемлющая пропаганда знаний, налаживание спортивно-оборонной работы, которая находится у нас в каком-то загоне, ведется из рук вон плохо. Я понимаю, что дворник не будет ходить по квартирам и звать молодежь на какие-то мероприятия. Здесь первое слово за комсомолом. Нужно вовлечь как можно больше молодежи в оборонно-спортивную работу. Ведь каждый мальчишка — я убежден в этом — с превеликим удовольствием повел бы танк, прошелся бы на шлюпке под парусом, пострелял бы из автомата, изучил бы какие-то военные дисциплины. Мне минуло 60 лет, а я увлекаюсь парашютным спортом. Прыгать, конечно, уже не могу, но изучать — изучаю. Главное — заинтересовать молодежь, отойти от стереотипов, шаблонов. Именно так велась эта работа до войны. Я и мои товарищи начали изучать военно-морское дело еще в пионерской организации, ходили на занятия, как на праздник. Когда мне дали значок “Юный моряк”, я гордился им, как гордятся люди орденом.

Потому когда пришли мы на флот, то многое уже знали. И нас на какой-нибудь моряцкой “хохме” было не поймать. И нас таких было тысячи, тысячи. В школу юнг был тщательный отбор. Дураков не брали.

И вот что еще в этой связи надо отметить. Говоря о романтике воинской службы, нельзя затушевать сложностей этой службы, а они колоссальные, и к ним молодежь тоже надо готовить — и морально, и физически.

Думая об армии, о ее роли в жизни народа, я вижу эту роль не только в основном назначении Вооруженных Сил — защите Родины, ее мирного созидательного труда.

Чрезвычайно важна, особенно сегодня, и другая сторона — воспитательная, ибо, на мой взгляд, воспитание молодежи — едва ли не главная проблема современной жизни. Здесь у нас не все обстоит благополучно.

Не так давно одна молодежная газета распекала меня за то, что я осмелился сказать в телевизионном интервью об острой проблеме — о том, что мы слишком много даем молодежи и слишком мало с нее требуем. Но разве это не так? И разве проблема эта не очевидна?

На одном из пленумов Союза писателей СССР многие художники слова с возмущением говорили о распространяющихся у нас, как чума, худших образцах западной массовой культуры. И что характерно: тон этим выступлениям задавали молодые писатели. “Так называемая “массовая культура”, — сказал Ю. Сергеев, — захлестнула Запад грязью, сексом, убийствами, насилием, жестокостью, и дорогу этому открыл все тот же рок. Сейчас в Америке создана пятимиллионная ассоциация родителей. Они разворачивают общественную кампанию, добиваются слушания в конгрессе, их гневный лозунг: “Хватит рока! Ни шагу дальше!..” Но вот мы в нашей прессе читаем статью, где металл-рок подается как нечто сверхчеловеческое и нужное.

Виделся вчера рок с берегов Невы, и страшно стало, что в год 70-летия Октября в городе Ленина может безнаказанно твориться такое извращенное глумление над нашей историей.

Ложные ценности... Мы все устали от них, они от бреда заемного, от попрания святынь самобытности народов нашей: страны. Рок гремит из телевизоров, по радио, ему поют дифирамбы в прессе. Что это?

Здесь сидят фронтовики, сходите, посмотрите на этих молодчиков и скажите свое слово...

Будем бдительны. Надо бороться против оболванивания молодежи “массовой культурой”. Это сейчас самый важный момент...”

Прекрасное выступление, в полном смысле этого слова — гражданское!

Вызывает возмущение и та экспансия эстрадной пошлости, что буквально захлестнула наше телевидение. Несколько “модных” певцов и певиц с нарочито хриплыми или визгливыми голосами, с развязными манерами изо дня в день преподносят миллионам зрителей образчики своего “искусства”, которое, я давно заметил, развращающе действует на молодежь.

Я убежден, что в нашей молодежи заложено много хорошего. Иначе и быть не может. Но задача государства, партии, комсомола заключается в том, чтобы направлять молодых людей по правильному пути, обозначить правильные ориентиры.

И здесь я опять возвращаюсь к воспитательной роли армии, которая вырабатывает у человека чувство ответственности, коллективизма. Коллектив — это великая сила, и хочешь не хочешь, а он тебя воспитает.

Но к армии тоже молодежь нужно готовить. И им служить будет легче, и армии польза большая. Надо отходить от шаблонов воспитания, искать новые формы.

Можно было бы, например, организовать такое военно-спортивное движение, которое принесло бы несомненную пользу — отвлекло от дурных настроений, научило многому полезному в жизни: как одной спичкой разжечь костер под дождем или сварить суп без котелка, как определиться по звездам, перебраться через бурную реку, поймать рыбу без снасти. Одним словом, формировало бы здоровое поколение. А во главе этого движения поставить людей увлеченных и способных увлечь. Это могли бы быть те же солдаты и офицеры, прошедшие боевую школу. Люди сильные, мужественные, многое знающие и умеющие, — для ребят они были бы живым примером, учителями в лучшем смысле этого слова.

Я вспоминаю Соловки и думаю, насколько бы нам было там легче, если бы мы прошли подобную школу. Ребята мы были все городские. И когда столкнулись с трудностями, оказались к ним почти не подготовленными.

Коснусь немного литературы, которая, я считаю, еще не сказала весомого слова о современной армии, не отразила достаточно полно и художественно сильно армейской и флотской жизни. А ведь тема эта чрезвычайно благодатная и благодарная для думающего художника. И очень актуальная.

Меня не раз спрашивали мои друзья-моряки, не собираюсь ли я взяться за тему современной армии. Я же всегда твердо и однозначно говорил: нет, ибо не хочу халтурить.

Меня иногда спрашивают: Валентин Саввич, вы опять, как это бывало раньше, вернулись к теме Великой Отечественной войны? А я от нее никогда и не уходил. Она всегда со мной и во мне. Это для меня не тема даже — это моя юность, моя жизнь.

Существует довольно распространенное мнение о писательском труде как о деле если и несерьезном, то, во всяком случае, далеко не обременительном. “Подумаешь, — рассуждает иной обыватель, — сидят себе в тепле и уюте, чирикают перышком по бумаге. Это небось не кирпичи таскать. А живут-то, живут-то как! На машинах разъезжают, дачи строят...”

Грустно делается порой от таких рассуждений. Ведь литература наша — если иметь в виду истинную литературу, а не поденщину ради заработка, истинных художников, а не приспособленцев и халтурщиков — это всегда титанический труд, это полная самоотдача и добровольный отказ от многих удовольствий жизни, это своего рода подвиг, наконец.

Недаром же наша художественная словесность; начиная со времен Ломоносова и Пушкина или даже еще более ранних времен, занимала и занимает столь важное место в жизни общества, являя пример гражданственности и беззаветного служения народу.

И вот что показательно: чем талантливее художник, тем обостреннее чувствует он проблемы времени, тем граждански он активнее. Я не могу не восхищаться гражданской позицией замечательных наших писателей — Юрия Бондарева, например, или Валентина Распутина, Василия Белова, не только написавших такие поднимающие животрепещущие проблемы времени произведения, как “Игра”, “Пожар”, “Все впереди”, но еще столько сил и времени тратящих на борьбу за сохранение экологической среды, памятников старины и культуры...

А как не вспомнишь “Байкальское .движение”, организаторами которого выступили те же В. Распутин, В. Белов!

Одним словом, истинная литература неразрывно связана с жизнью, а истинный художник — это трепетный нерв народа...

...Здесь мне хотелось бы, основываясь на личном, вот уже сорокалетнем литературном опыте, немного рассказать о писательском труде, приоткрыв двери собственной — как теперь модно стало выражаться — творческой лаборатории, попутно ответив и на письма читателей, в которых наряду с традиционным вопросом: “Как вы пишете?” — встречаются вопросы, и довольно курьезные, например: “Как алкоголь влияет на Вашу творческую потенцию?” и “Правда ли, что вы можете полноценно работать, только выпив бутылку водки?” или: “Откуда у вас такая библиотека и собрание исторических материалов? Говорят, вы обменяли все это на продукты во время блокады? А может, получили по наследству?”

К сожалению, ни одной из этих дорогих моей памяти книг не сохранилось. Они погибли, когда в наш дом попала бомба. Началом же моей личной библиотеки, о которой я позже скажу еще несколько слов, первым “камнем”, положенным в ее основание, была книга историка Евгения Шумигорского, купленная мной в 1952 году за 20 рублей по старым деньгам. Я тогда заканчивал работу над первым своим романом “Океанский патруль”, где попытался передать впечатления своей боевой юности, и тогда же увлекся историей тех мест, в которых мне пришлось воевать. Начал собирать исторические материалы, книги по истории Севера.

Мое счастье в том, что я начал не сразу с истории социальных движений, с декабристов, а — с истоков, издалека, со времен варягов и освоения Севера русским человеком.

Север — это на первый взгляд вода, камни, небо. И, казалось бы, какая там может быть особая история? Но когда я познакомился с историческими материалами, я был потрясен величием и красотой этой истории. Гордые, красивые, сильные, добрые люди, почти сплошь грамотные. Культурные центры, богатые библиотеки, хранилища древних рукописей. Когда Ричард Ченслер впервые, при молодом Иване Грозном, случайно попал на наш Север, он в каждом доме видел чистоту, порядок, здоровье, держал в руках книги древнего благочестия, обернутые в холщовые полотенца. Для него, англичанина, — Англия была тогда страной отсталой — это было открытием...

От истории Русского Севера я, естественно, перешел к изучению истории всего нашего государства. Начал серьезно изучать материалы, собирать библиотеку, очень сильно увлекался генеалогией и русским портретом.

Правда, уже в ту пору я четко осознал, что наша история настолько огромна, сложна, масштабна, что одному человеку освоить ее практически невозможно. Потому я сразу же попытался ограничить себя жесткими временными рамками — с 1725-го, года смерти Петра I, по 1825-й, год восстания декабристов. И, хотя я в своих произведениях довольно часто “окунаюсь” и в другие эпохи, это время для меня наиболее интересно. И именно о нем пишу я свою “главную книгу”. Мне хочется, чтобы читатель, взяв в руки уже написанные романы “Слово и дело”, “Пером и шпагой”, “Фаворит” и “Аракчеевщина”, над которым я сейчас работаю, смог бы представить себе то время в мельчайших подробностях, почувствовать его аромат, ощутить всю его сложность и драматичность.

Вообще же хлеб писателя, занятого исторической темой, добывается нелегко. Если художник, пишущий о современности, живет в ней, прекрасно знает все ее реалии, то историческому романисту, прежде чем писать, надо досконально изучить эпоху, психологию людей, мелочи быта. Пишущий о современности не задумывается сажать своих героев за стол, поить их чаем и кормить бисквитами; он живет среди своих героев, а потому их привычки — это и его привычки. Совсем иное дело — в историческом романе. Сказать, что герои сели пить чай, — это значит ничего не сказать о чаепитии. Ведь сразу возникает масса вопросов: был ли у них чайник? как заваривали чай? из чего пили? с сахаром или без сахара?.. Вот на таких мелочах исторический романист чаще всего и спотыкается.

И вот тут-то мне лично очень помогает собранная мной библиотека, портретное собрание и генеалогическая картотека.

Главная задача для меня — найти ответ на любой вопрос. Сразу же, мгновенно, не выходя из дома. Если нужно знать, к примеру, как делали в старину кесарево сечение, — мне достаточно протянуть руку и открыть нужную книгу. Как варили сталь, сколько добывали чугуна в России в таком-то году, какие были моды, когда веер стал особым языком объяснения в любви — пожалуйста. И потому я не сажусь писать роман, пока не соберу все или почти все нужные мне источники. Даже зная, понимая, что и четверть собранного, прочитанного, изученного, систематизированного в роман не войдет, — все равно это надо знать.

Библиотека у меня, на мой взгляд, достаточно интересная, хотя она меня удовлетворяет все же не до конца. Каких-то книг, которые мне хотелось бы иметь, у меня нет. Я гоняюсь за ними годами, а достать не могу. И это часто отнюдь не какие-то очень старые или художественно оформленные издания. Иногда простенькая брошюрка в несколько десятков страниц важнее для работы, чем роскошные старинные фолианты.

Есть в моей библиотеке книги просто уникальные, которые я не имею права после своей смерти оставить кому-то. Я обязан их завещать государству. Это очень редкие книги.

Я почти не собираю беллетристики, за исключением книг тех писателей, к которым питаю слабость. Это Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Франсуа Рабле, Бронислав Нушич, Александр Малышкин.

Из поэтов люблю Пушкина, Баратынского, Тютчева, Блока, Есенина.

Что касается исторической романистики, то здесь мне ближе всего Вяч. Шишков, всегда неукоснительно следовавший исторической правде. “Емельяна Пугачева” я считаю шедевром советской прозы, думаю, что именно так надо писать исторические романы.

В моей библиотеке есть небольшой, но достаточно ценный подбор книг по генеалогии, без знания которой писать исторические романы просто невозможно. В России происхождение, родственные связи играли громадную роль. Они зачастую определяли положение человека в обществе, политическое влияние на жизнь страны, продвижение по службе и т. д. Как-то писатель Виктор Конецкий, приехав ко мне, остановился у раздела русской генеалогии и сказал: “Вот чего мне не хватает, чтобы закончить одну вещь. А я не думал, что это так легко”. Между тем генеалогические сведения, литература по генеалогии очень нелегко достаются. Это, пожалуй, самая редкая литература. Вот у меня стоит Полное собрание сочинений профессора Савелова в одном томе. Чрезвычайно редкое издание. Савелов был первым профессором-генеалогом в России. Для него ввели даже специальный курс отечественной генеалогии в Московском университете в конце прошлого столетия. Или книги об основных дворянских родах — Шаховских, Бобринских, Пушкиных, Кашкиных, Ртищевых и др.

Любопытны сборники биографий пажей, в которых обязательно приводятся родственные связи.

Наконец, “Некрополи” — Петербургский, Московский, а также провинциальные, заграничные. Вообще же некрополистика — это наука чрезвычайно интересная и важная для историка. Захоронения сами по себе — документ. Пожалуй, нигде нет более правдивых данных о человеке, нежели в надгробных надписях. Ну и опять же родственные связи. Хоронили всегда “кустами”, и потому историку, изучающему генеалогию, необходимо всегда обращать внимание на то, кто с кем лежит, когда произошло захоронение и т. д.

В Тарту я описал немецкое кладбище, заросшее в человеческий рост буйной крапивой, и нашел там захоронение очень интересного человека. В “Моонзунде” у меня показана гибель двух русских морских офицеров — братьев Унтербергеров, не пожелавших покинуть тонущий корабль и застреливших друг друга из револьверов. Так вот, продравшись сквозь громадный куст крапивы, я обнаружил могилу одного из интереснейших людей в русской дореволюционной администрации — приамурского генерал-губернатора Унтербергера, автора знаменитой монографии о богатствах этого края и перспективах их освоения, а рядом — две символические могилы его погибших сыновей.

Бывают удивительные случаи, связанные с этими карточками. После выхода в свет романа “Из тупика” я получил письмо от одной пенсионерки — Чижовой, участницы Великой Отечественной войны, потерявшей на фронте сына и мужа. Она сообщала мне, что является родной сестрой штурмана с ледокола “Святогор” Дрейера, о котором я написал в романе, расстрелянного в Архангельске за революционные настроения. Я решил на всякий случай заглянуть в картотеку и там обнаружил эту самую Дрейер-Чижову, которая в свое время передала в музей самый первый детский портрет А. С. Пушкина, доставшийся ей от предков по линии знаменитого врача Мудрова, лечившего родителей поэта. Представьте мое удивление: эта женщина так же, как и я, ходит в магазин, так же, как я, участвовала в Великой Отечественной войне, так же, как и я, живет современной жизнью, а у меня на нее заведена карточка как на историческое лицо!

Почти сорок лет я собирал и продолжаю собирать

Ну и наконец, портретное собрание помогает расслабиться, отдохнуть. Когда мне становится совсем невмоготу за письменным столом, я перехожу в другую комнату и начинаю рассматривать портреты. Это создает какое-то особое настроение, будит мысль и чувство, восстанавливает душевные и физические силы. И можно опять садиться за письменный стол.

Смолоду я писал автоматической ручкой, потом появилась машинка, и я стал сразу же отстукивать текст на ней. Потом отказался и от такого способа работы. Уже много лет пишу обычной ручкой, макая ее в чернильницу. Если вижу, что текст “вытанцовывается”, переношу его на машинку. Это у меня еще одна возможность что-то подправить, прояснить, прописать, подредактировать. Все свои романы — все до одного — перепечатал самостоятельно, без машинистки.

Я так или иначе работаю каждый день. Иногда по десять часов, иногда по четырнадцать, а иногда, когда чувствую, что “пошло”, — и больше. Заканчивая роман “Пером и шпагой”, я просидел за столом, практически не поднимаясь, более двух суток, написав за это время два с половиной авторских листа. Но я отнюдь не являюсь сторонником довольно распространенной теории

“ни дня без строчки”. Есть что-то от графоманства в подобном ежедневном писании. Так, в лучшем случае, можно наработать профессионализм. А ведь в творчестве должен быть и период накопления и осмысления, какие-то душевные терзания, наконец. Я за труд, но, к сожалению, часто вижу результаты труда в бездарнейших книгах, которые не хочется читать.

Лично мне очень нравится заниматься изучением материала, а вот писать я не люблю. Для меня это настоящая каторга. И потому, когда настает время переложить изученное и как-то осмысленное на бумагу, мне приходится делать большое волевое усилие. Я хватаю себя за остатки волос и тащу к столу. А кроме того, и настроение или чисто физическое состояние не всегда сопутствуют работе. Случаются досадные перебои, которые я мучительно переживаю, хотя и отдаю себе отчет, что и они, наверное, нужны — для самоанализа, для обдумывания материала и т. д.

Когда заканчивается период изучения материалов и я вплотную приступаю к работе над тем или иным романом; тут я становлюсь буквально одержимым. Я никуда не выхожу из дома, не разговариваю по телефону, не смотрю телевизор, ни с кем не встречаюсь и конечно же не позволяю себе ни капли спиртного. Даже четверть стакана пива для меня исключена. Держусь я в этот период на крепком чае. Ем всего лишь один раз в сутки. Для меня не существует выходных или праздников. Даже Новый год несколько раз я встречал за рабочим столом.

Я глубоко убежден, что во имя любимого дела вполне можно высидеть это добровольное заключение. Конечно, у каждого творческого человека своя “метода” работы. Но мне трудно понять тех писателей, которые утром, отработав какие-то часы, идут по делам, принимают гостей и т. д. Непонятно мне, как можно писать в Домах творчества, в которых я никогда не был и не знаю, как там двери открываются. Мой кабинет — это моя творческая лаборатория, а моя жизнь — это рабо та. Да и что может быть лучше работы, когда она любима!

Меня часто спрашивают, какое произведение досталось мне труднее всего и какое мной самим наиболее любимо. Не буду говорить о своем самом первом, очень слабом романе. Он шел у меня очень трудно. Я был еще молод и неопытен. Нелегко дался мне и второй том романа “На задворках великой империи”. Но здесь причина другого порядка. Я уже увлекся иной эпохой и не хотел его писать. Но договор был заключен, и писать было надо. Наверное, это насилие над собой сказалось и на романе. Мне кажется, что первый том написан лучше, чем второй.

Нелегкой была работа и над “Битвой железных канцлеров”, потому что очень непросто доступно и понятно передать сложную, порой запутанную политическую обстановку Европы периода Горчакова и Бисмарка. Ведь массовый читатель, естественно, не знаком с таинствами политической жизни того времени. И необходимо было написать так, чтобы самая специфическая и неинтересная — а в то же время необходимая и важная информация была интересна читателю, волновала и увлекала бы его. Очень много времени ушло у меня на поиск формы изложения. Ну а что получилось — судить не мне.

Что же касается “самого любимого произведения”, то я боюсь говорить об этом, ведь я почти не перечитываю своих романов. Мне даже легче назвать неудачную вещь. Иногда кажется — вот этот-то роман у меня действительно хорош. Но проходит время — как это было с “Баязетом”, — и начинаешь видеть какие-то его слабости.

Достаточно серьезными кажутся мне лично “революционные” романы — “Из тупика” и “Моонзунд”. Но самой сложной и самой лучшей своей книгой я считаю “Нечистую силу”, вышедшую в журнале “Наш современник” в безобразно сокращенном виде под названием “У последней черты”. Царствование Николая II — тема очень трудная. Обилие исторических ракурсов, борьба партий, множество политических перипетий, чехарда в государственном аппарате, наконец, Распутин и те силы, которые за ним стояли.

Основным источником для написания этого романа послужили семь томов “Падения царского режима” — стенограммы Допросов министров, жандармов, высших чинов империи. И вот что интересно: нет ни одного свидетеля, который бы не затронул распутинщину. Это издание вышло под редакцией известного пушкиниста Павла Елисеевича Щеголева. Он был секретарем следственной комиссии. В эту же комиссию входил Александр Блок. Ну а кроме того, использовал я многочисленные мемуары, периодику тех лет.

Исторический роман — это роман во многом и современный. Я думаю, что автор, воссоздавая прошлое, вольно или невольно соотносит его и с настоящим. Возникающие сплошь и рядом аналогии между историей и современностью закономерны. И потому я иногда даже прерываю свой текст 6 каких-то событиях прошлого и отмечаю, что нечто подобное случалось, допустим, в 1941 году, В истории многое связано. Да и замыслы моих романов иногда связаны с какими-то событиями современности. Я до сих пор благодарен С. С. Смирнову, который открыл нам героев Брестской крепости. После этого я нашел себя как литератор, начав писать исторический роман “Баязет”, где, по сути дела, очень схожи были ситуации между защитой Баязета в русско-турецкой войне и защитой Брест-Литовской крепости в 1941 году.

Началось у нас освоение целинно-залежных земель. Я откликнулся на это событие романом “На задворках великой империи”.

Роман “Слово и дело” впрямую связан с разоблачением культа личности. Я привел примеры того беспорядка, той безнравственности, той жестокости, которые свойственны культу личности.

“Три возраста Окини-сан” и “Крейсера” вышли к трагической для нашей страны годовщине Цусимского сражения. Я сознательно решил откликнуться на эти события. Мне хотелось предвосхитить самурайские вопли по поводу юбилейных для них торжеств, напомнив, во-первых, о беззаветном героизме русских моряков и, во-вторых, рассказав о том, что была и первая битва при Цусиме в 1904 году, когда три наших крейсера приняли неравный бой с целой японской эскадрой броненосных крейсеров под флагом вице-адмирала Гиконойя Камимуры. “Рюрик” героически погиб, открыв кингстоны, а два крейсера вернулись во Владивосток.

Наконец, мой роман о Распутине. Прослеживая разложение царского самодержавия в канун революции, я пытался показать, что Распутин был лишь видимой фигурой той отвратной, продажной камарильи, которая плясала вокруг престола последнего царя, тех тайных сил, которые режиссировали историческое действие. Это все и есть “нечистая сила”, это шабаш, своего рода “пир во время чумы”.

Так почему этот роман был так остро воспринят? Да потому, что некоторые вышестоящие товарищи прекрасно узнали... увидели в этом романе самих себя. Вот мне и досталось от критиков!

Я уже говорил, что при написании своих романов стараюсь опираться на документы, на подлинные исторические материалы. Мне кажется, что сегодня именно документ больше всего убеждает читателя. Это не значит, что я таким образом гарантирован от ошибок. Они у меня есть. Ведь не ошибается только тот, кто ничего не делает. И я бываю искренне благодарен, когда мне на эти ошибки указывают. Но нередко случается и так, что какой-нибудь читатель или критик, познакомившись с одними источниками и найдя там разночтение с романом, спешит поделиться своими сомнениями или возмущением с редакцией, с автором, не подозревая, что существуют и другое документы, другие источники, трактующие исторические события иначе. Подобные разночтения встречаются сплошь и рядом. И на многие события прошлого существуют зачастую несколько версий.

Одному историку более обоснованной кажется такая-то версия, второму — иная. И это все в порядке вещей, это наука. Важно только, чтобы каждый мог свое мнение аргументированно обосновать, документально подтвердить. Тогда в споре и родится истина.

Вот конкретный пример. Эскадра шла от Либавы до берегов Японии, останавливалась в иностранных портах, и был только лишь один дезертир за все время, хотя, повторю, люди знали, что идут почти на верную смерть.

От Цусимы я позволю себе перекинуться к Потемкину. Что о нем вообще было известно? Любовник Екатерины, сибарит, одноглазый, да еще враги России придумали какие-то потемкинские деревни, которых никогда не существовало.

И получается совершенно иной образ. Да, сибарит, да, пил квас, щи (щи тогда пили), да, ел репу, любил женщин. Денег, правда, не имел никогда, но протягивал РУКУ” говорил — дай! И ему давали. И вместе с тем это — страстный патриот.

Я не люблю героев однозначных, которых надо писать либо черной, либо белой краской. В каждом человеке есть недостатки, но есть и что-то хорошее. И когда я выискиваю в истории человека, которого надо писать одной лишь краской, — я в растерянности. Это не живой человек. Но мне попадались и такие — негодяи, подлецы, варвары, — Анна Иоанновна, например. А бывали примеры и еще хуже.

Во время работы над тем или иным романом я всегда составляю некий хронологический почасовик, отмечая, что в тот или иной день происходило в России, что тогда-то и тогда-то делал мой герой. И тут же указываю источник. Таким образом, я сразу могу разрешить недоуменные вопросы по поводу тех или иных исторических ситуаций, событий, поступков людей.

Самое трудное для меня в работе над новым романом — это найти первую фразу, написать первый абзац, первую страницу. Я считаю, что автор должен проявить себя сразу же. Обязательно. И потому я не пишу роман, пока не нашел первой фразы, кажущейся мне удачной.

Мне редко удаются концовки. Здесь я кажусь себе беспомощным и потому делаю такой ход: сначала пишу конец романа — я должен сразу же обязательно знать, какой будет конец, — переставляю его в начало. А затем продолжаю писать дальше.

Я не могу долго оставаться в какой-либо одной эпохе. От этого иногда очень устаешь. Требуется какая-то разрядка, смена настроений. И тогда я из XIX, на пример, века перехожу в ХХ, а из XX — в XVIII, отту да — в грозные годы Великой Отечественной войны...

Так было с “Реквиемом...”. Я целиком был поглощен эпохой Семилетней войны, походами Фридриха Великого, баталиями, дипломатией, интригами того времени, когда меня “вдруг” властно увлекло мое собственное прошлое. Со мной что-то случилось. Я как бы вновь испытал жестокие размахи качки, изнурительные ночные вахты, услышал завывание корабельных сирен, вновь увидел океан, задымленный кораблями союзных караванов...

Так я пришел к написанию “Реквиема...”. Моя юность жила, да и сейчас еще живет во мне. Кстати, первая операция, в которой я участвовал, придя на Северный флот осенью сорок третьего года, — это были как раз поиски разгромленного каравана. Оставшиеся корабли разбрелись по морю, в эфир не выходят, — вот мы их и искали. Это было первое впечатление боевой юности. Ну а кроме личных впечатлений в работе над романом были использованы Многие документальные материалы, опубликованные мемуары, рукописные свидетельства участников и очевидцев, их воспоминания. Пришлось перечитать огромное количество переводов с английского, французского, польского...

Роман выдержал множество изданий. Но у меня все время “руки чешутся” — хочется что-то дописать, улучшить, усилить. Все время появляются какие-то новые материалы, которые нельзя обойти. Вот, например, я показывал своим друзьям фотографию перевернутого кверху днищем “Адмирала Тирпица”, И вдруг недавно узнал, что корабль этот куплен фабрикантом булавок для дамских шляп. Интересный факт.

Я написал много романов. Написал и забыл о них. Но роман “Реквием...” всю мою жизнь будет оставаться “романом на рабочем столе”.

Но если бы мне заново, зная все, что меня ждет, предложили строить свою судьбу, я бы, вполне вероятно, и не пошел бы в литературу. Ибо слишком это тяжкий крест, слишком большая ответственность ложится на плечи писательские. А если уже встал на эту стезю, то меньше всего должен думать о деньгах, наградах, успехе. Главное для писателя — любить свой народ и всеми силами служить ему.

Ночная вахта — время с 00 до 04 часов.

Самые трудные часы. Склянки пробьют в полночь — динь.

В четыре часа пробьют — динь-динь: динь, динь, динь, динь.

По-морскому ночная вахта называется “собакой”.

Так и говорят: “Мне сегодня стоять “собаку”.

Штатские вряд ли понимают всю прелесть этой речи...

Но именно в часы “собаки” мною написано и сделано все то, что я написал и сделал. Именно потому я называю свою биографию ночной вахтой — “собакой”.

Как говорил замечательный писатель И. Г. Прыжов, “вся моя жизнь была собачьей...”. С этого он начал.

Гирокомпасы... Я знаю, что шулера срезали себе бритвой кожный эпителий на кончиках пальцев, чтобы лучше осязать незаметные для глаза “накрапы” и “надрезы”, дающие им верный выигрыш. Почему у нас так много говорят о профессионализме? Позволю себе заметить, что я во время войны был вроде того же шулера. Я настолько изучил нервную систему своих пальцев, что наугад, на ощупь определял температуру воды, поступающей в гироскопическую систему, до десятых долей градуса. Я всегда мог на ощупь определить:

— Тридцать шесть и семь десятых... А вот сейчас — тридцать восемь и пять десятых. Значит, надо прибавить охлаждение воды!

Во мне погиб великий клоун. С детства я не боялся смеха толпы, наоборот, я этот издевательский смех нарочно вызывал. Старшина говорил: “Ну, юнга! Ты далеко пойдешь...”

До сих пор неизвестно, когда признаваться в любви? Или тогда, когда тебе уже стало невтерпеж, или лучше выждать, когда женщина ангельским голоском сама спросит вас: “Любите ли вы меня?”

В юности я взялся за изучение финского языка. Почему именно финского? Очевидно, из желания не быть похожим на всех. Но я уже тогда любил Финляндию, ее историю и финский народ, сумевший отбить натиск армии Сталина и Молотова... Говорить по-фински я не стал, но знатоки говорили, что у меня хорошее произношение.

Я не стал библиоманом. Для меня ценность книги не в том, что она является уникумом, — иногда ведь даже копеечная брошюра становится драгоценностью, если она необходима для работы.

Газета — самый лютый враг книги. Книгопродавец в своей лавке, заметив, что ученик читает книгу, говорит:

— Ах, ты читаешь? Значит, ты мне не нужен.

— Почему?

— Потому что читающий человек никогда не сможет стать книготорговцем.

Никогда не заводил экслибрисов, хотя некоторые художники даже без моей просьбы снабжали меня экслибрисами. Но как подумаешь, что надо ползать,с кисточкой и тратить время на расклейку, так лучше и не надо... Кстати, самый смешной экслибрис был, кажется, у знаменитого Власия Дорошевича.

Люблю книги по истории искусств, биографии художников, писателей, артистов... Но терпеть не могу искусствоведов, которые, оторвавшись от самого художника, пытаются внушить мне, какие идеи вложены в картину. Да почем ты знаешь? Может, в тот день мастер разлаялся с соседом или не было у него денег, чтобы купить хлеба, — вот отсюда и пессимизм его полотна, а мне внушают какие-то эфемерные намеки на гнет властей и преследование жандармов.

Между тем все художники и писатели в учебниках для наших детей однообразны, как колодки сапожника: все они служат идеалам добра, все борются с самодержавием, все одинаково мечтают о его свержении...

Война закончилась! Как тогда было светло... Светло и страшно. Потому что пора было приниматься за дело. Я бы, наверное, погиб на перекрестках жизни, если бы не спасли меня две исторические науки, которым я отдался почти бессознательно, как девушка первому красивому мужчине, — иконографии и генеалогии.

У меня образование — выше самого высшего! Иначе говоря, я — самоучка.

В мире много еще дураков, которые заботятся о красоте своего почерка. Мещанский мир любит украшать себя барочными завитушками или заменять подпись своей фамилии сногсшибательным факсимиле, похожим на древнеегипетскую клинопись. Если тебе Бог дал фамилию, так, будь любезен, подписывай ее под документом так, чтобы все прочесть ее могли. Не делай из себя загадки века! Все равно ты дурак, и все мы о том знаем...

Инфаркт! Я бы, наверное, не сразу поправился, если бы жена не принесла в палату немецкий “Симплициссимус”, — я так хохотал, мне стало так хорошо от немецкого юмора, что я сразу пошел на поправку. Но в жизни у меня так уже бывало, что я лечился книгами. В пору душевного разброда или безмерной тоски стоит мне раскрыть “Автобиографию” Бронислава Нушича, как все дурное, что мучило и угнетало меня, куда-то мигом исчезает — снова становлюсь бодр и деятелен, а все дурное видится в смешливом виде.

Нам не до юмористов — нам нужны сатирики!

Ибо юморист посмеивается над каким-либо обыденным частным явлением — и только. Зато сатирик поднимается выше всех и с высоты хохочет, издевается над целой эпохой... Что тут долго рассказывать? Сравним лучше известное: юмористов Лейкина и Аверченко со знаменитой, могучей сатирой Салтыкова-Щедрина...

Теперь понятно, что юмор и сатира — не родные брат и сестра, а лишь сводные, рожденные от разных женщин одним отцом. Для одних сатира — лекарство, для других — рвотное!

Карьеру, как правило, делают не те люди, которые имеют свои, самостоятельные мысли. Карьеру, как правило, делают люди, своих мыслей не имеющие, а лишь повторяющие мысли своих начальников.

Отбор лучших людей из массы народа — уже есть повод для аристократизации избранных.

Культура народа определяется состоянием старинных кладбищ. Наши туристы, попав в европейские города, удивляются, почему их зачастую везут автобусом прямо на кладбище и показывают могилы. А между тем это верно: кладбище — такой же памятник культуры, каковыми являются наши музеи, храмы или примечательные строения.

Люди, поганящие могилы предков, забывают о том, что от смерти никто не уйдет. Как говорится, “все там будем”, и хулигану, рисующему похабщину на памятнике, стоит прежде подумать, что его, сукина сына, впереди тоже ожидает могила. Пусть не памятный обелиск из мрамора, но все-таки могила...

Интернациональные взгляды — это очень удобная маскировка для всяческих проходимцев и ротозеев. В самом деле, если ты будешь говорить о своем патриотизме, о своей любви к русскому народу, тебя тут же сделают черносотенцем или, в лучшем случае, националистом.

Когда возводятся баррикады, то всегда возникают две правды — по одну и по другую сторону. Не понимать этого могут только идиоты!

Вот такой исключительный случай произошел со мной. Пришло письмо от человека, который писал, что родителей лишился еще в детстве, воспитывался в казенном детдоме, ничего о предках не знает, но память сохранила фамилию — де Парма! Не могли бы вы ответить — кто я такой?

Я начал ответное письмо ему таким обращением: “ВАША СВЕТЛОСТЬ, почтенный герцог...” Да, была на Руси такая дворянская фамилия герцогов — де Парма, которые владели имением, кажется, в Черниговской губернии. Смотри: энциклопедия — Герцогство Парма в Италии...

Дело прошлое, и не всем я рассказывал, что однажды мне поручили пасти волков. Ну, скажу я вам, вот это было дело! Хотя и платили по первому разряду, но мне тогда казалось, что лучше жить на литературные гонорары, от которых, как известно, все писатели ноги протягивают. Но вернусь к волкам!

Никогда не понимал людей, говорящих: “Ну, все! Теперь я буду отдыхать>> — и уезжающих куда-нибудь из города. У меня всегда вопрос к таким персонам: если ты собрался отдыхать, то что собираешься делать во время отдыха? Ибо человек “просто отдыхающий” — это ненормальность в моем представлении. Я могу лечь спать, могу читать, могу думать, но отдыхать — никогда! Как не терплю людей с большими оттопыренными ушами или губошлепов с мокрыми губами, так же ненавижу и отдыхающих!

Чем больше я живу на свете, тем больше убеждаюсь в том, что те дни, которые я не считал праздничными когда-то, на самом деле есть дни самые счастливые в моей жизни. И чем дольше длится моя жизнь, тем больше счастья я вижу в тех неярких, по сути, днях, которые вдруг разукрашены воспоминаниями...

Весь ужас оттого, что мы забыли о золотой середине. Как только начинают делить все на черное и белое, так начинается трагедия народа. Между тем надо учитывать, что мир окрашен полутонами — между святостью и злодейством живет нетленная “середина”. Нельзя, чтобы люди верили только в рай, только в ад — помимо них существует и просто жизнь. Так не будем соблазнять его светлым будущим, как не будем устрашать его и муками сатанинского ада...

Многие видят мир только черно-белым, разделяя людей на две категории: “наши” и “не наши”. То же было и в искусстве, писатели ставили перед собой два ведра — с черной и белой краской, ими они и мазали своих героев. Между тем людей только положительных или только отрицательных в природе не существует. Описывая отрицательного типа, прежде найди в нем то, что положительно, — без этого образ тускнеет, становится мертвым.

В нынешнем Волгограде, бывшем Сталинграде (и бывшем Царицыне — по реке Царице), экскурсоводы говорят туристам, что их город славен не только знаменитой битвой, но и тем, что в нем больше всего поставлено памятников Ленину: можете пересчитать — их ровно ТРИДЦАТЬ.

Кого нельзя заесть (загрызть), того стараются запоить.

Коллектив — это страшное чудовище: он нивелирует индивидуальные начала, он тормозит любое проявление самостоятельности. Каждый уважающий себя человек должен вырваться из объятий этого ужасного спрута, высасывающего из человека его личное.

Люди, идущие в ногу с коллективом, лишь равнодушно плывут по течению, и они всегда беспомощны, рабски ему подчинены. Эти инертные люди в потенции своей всегда таят угрозу для общества.

Великое счастье — видеть мир не таким, каким его видят все.

— Скажите, почему у вас на лацкане пиджака — верблюд?

— Видите ли, каждого человека определяет сравнение с каким-либо животным. Об одном человеке, неповоротливом, говорят: медведь. О хитрой женщине г-лиса! О другом, трусливом, — заяц. О хищном — волк. А обо мне говорят, что я — верблюд.

Пусть читатель не думает, что я гонюсь за деньгами — я работал ради денег лишь в молодости, когда каждый рубль значил для меня очень много, как билет на трамвай для нищего. Сейчас я не думаю о них. Тем более что нет у меня ни дач, ни автомашин, ни шикарных поклонниц — я всегда не знаю, куда выехать за город, пользуюсь только такси и представляю собой старинный образец верного мужа, никогда не давая жене повода для ревности.

Все мои гонорары улетают на приобретение книг, и тут я становлюсь транжиром и мотом, не отказывая себе ни в каких затратах, ибо книга — это не мебель (дрова), это не одежда (тряпки), это не ресторан (если человек может обедать дома). Жена, войдя в мой дом, сначала удивлялась, а потом привыкла называть вещи своими именами: дрова, тряпки.

— Что главное в общении между людьми?

— Выполнять обещания. Конечно, этому надо учиться у американцев: сказано — исполнено. У нас же наобещают тебе целую бочку арестантов и ничего не сделают. Вот эти пустые колебания атмосферы голосовыми связками дорого обходятся всем нам. Всем нам и всей нашей стране.

Не могу понять принципов и вывертов социалистического соревнования! Спрашивается, кому это нужно? Зачем все бьют себя кулаками в грудь, клятвенно заверяя в перевыполнении нормы рабочего дня?

Пусть соревнуются наши спортсмены, а рабочий человек самой природой своего бытия обязан трудиться хорошо, а не брать высотные планки. Труд — это не стадион, чтобы тешить свое самолюбие лавровыми венками и золотыми медалями. Что толку в рекордах? Сейчас нужно, чтобы каждый честно и добротно исполнял свою норму, и этого станет достаточно, чтобы все стало нормальным. А соцсоревнования придумали дураки, и дураки их повторяют...

Из всех “точных” наук, где никак нельзя ошибаться, я освоил лишь одну — генеалогию, в которой ошибки недопустимы так же, как в высшей математике.

Многолетняя работа в литературе приучила меня иметь перед собой портрет той личности, которая сейчас больше всего тревожит мое воображение. Так случилось, что эту часть своей панорамы я складывал, иногда посматривая на плененного генерал-фельдмаршала Фридриха Паулюса.

По моему убеждению, талант нужен во всем, и прежде всего — талант жизни. Можно сочинить бездарную книгу — это еще простительно, но прожить бездарную жизнь — это уже преступление. Между тем мы наперечет знаем бездарных авторов, актеров или художников, но совсем не обращаем внимания на то, что нас окружают бездарности, не могущие склеить даже подобие своей полезной жизни.

Дураки говорят, что талант — это труд, упорный, страшный, все превозмогающий... Какая чушь! Эвон, Ажаев накатал под тысячу страниц книжицу. Труда много... Ну-ка попробуй написать тысячу страниц! А... талант-то где?

Нет, милостивые государи, труд сам по себе. А талант — сам по себе. Иногда — даже без труда!

Труд — это пот, тяжкий, соленый, противный. А талант — песня, возвышенная и легкая.

Все читатели, вдыхающие кислород и выдыхающие углекислый газ, пришли к такому выводу, что без истории нет свободного дыхания личности.

Какое бы ни было богатое государство, оно никогда не догадается построить “Ласточкино гнездо” на крымской скале или создать Зимний дворец, Камеронову галерею, — такие чудеса способны производить только богатые люди, а государство нуждается в “коробках”, в сотах почти пчелиных, по ячейкам которых можно рассадить своих жителей.

Непростительная советизация истории. Так, например, пишут: “Некий ученый родился в 1867 году в г. Ленинграде”, хотя никакого Ленинграда тогда и в помине не было. Или так: “В 1906 году Терлецкий окончил Высшее военно-морское училище” (не хватает только того, чтобы назвать его именем Фрунзе). А между тем в 1906 году мог существовать только Морской кадетский корпус Его Величества. Наконец, на учебниках пишут: “История СССР”, хотя в книге идет речь о временах Батыя или Ваньки Грозного... Все это производит неприятное впечатление! Почему не называть вещи своими именами и почему мы должны стыдиться гордого имени “Россия”?

Чернышевский для нас уже не может быть символом счастливого будущего — он останется для всех нас лишь символом счастливого прошлого.

Человек, сомневающийся в себе, чаще других поглядывает на свое отражение в зеркале, — так и государство, неуверенное в себе, отыскивает изъяны общества в том, что просит людей заполнять анкеты.

В ночной канун, подобно ворам, которые собираются для грабежей, в моей голове начинают собираться образы того, что еще не написано, но предстоит написать, и написанное станет моей криминальной добычей.

Россия — страна проклятая: в ней прежде надо умереть человеку, чтобы его признали. Очень уж любят у нас покойничков! Тихие они лежат в гробах, не скандалят, ничего не просят...

Народ, который поет и пляшет, зла не имеет! Екатерина намного раньше Сталина основала в искусстве стиль “социалистического реализма”: при ней нельзя было критиковать отдельных персон или указывать конкретные недостатки, разрешалось лишь судить абстрактно о пороках общества, а если и наводить критику, так лучше всего на дворников, что сугробы с улиц не убирают...

В истории есть затвержденные истины. Восстания на броненосце “Потемкин” и на Ленских золотых приисках произошли потому, что в котлах для пищи нашли сваренные половые члены быков, а знаменитая стачка рижских рабочих в Латвии возникла по той причине, что капиталисты закармливали рабочих одной лишь дешевой лососиной!

Очень любят у нас посмертно реабилитировать и посмертно восстанавливать справедливость. Пастернака выгнали с позором из ССП, а потом снова приняли. Похоже, что человек у нас вроде пуговицы: сначала оторвали от пиджака, а потом пришили на то же место, только нитки были другого цвета.

Коммунистическое учение — это кризис гуманизма.

Если живописцы не боялись срывать покровы с женщин, обнажая их наготу, то Макиавелли не устрашился обнажать самые непристойные и самые порочные тайны политики и власти.

Историю много лет подменяли политической пропагандой.

Истории будто бы и не было!.. Остались от древности былины да сказки, от времен Петра I — анекдоты и слухи, а истории, как таковой, не было, — власть всегда боялась говорить о прошлом, архивы таились за семью замками, будто в кладовых Кощея Бессмертного.

Начальство уважает свои монологи, но оно не терпит чужих диалогов..

Когда не стало в народе молитв, их быстренько заменили лозунгами, зовущими к победе. А когда в огонь бросали иконы пращуров, тогда — вместо икон — вешали портреты вождей мудрейших, гениальных и достаточно грамотных, во всяком случае, знающих, когда “НЕ” пишется отдельно...

История переменчива: одно поколение считает, что вопрос сдан в архив, но вырастает новое поколение, и старая тема предстает для него в ином свете, возникают иные суждения.

Перед деспотизмом не все равны, а все одинаково бесправны, история человечества в основном — это история бесправия.

Прочитав одну книгу, считаешь себя мудрецом, десять книг — ты ученый, а когда постигнешь целую библиотеку, то — невежда. И это понятно: шире круг вопросов, на которые в книгах нет ответов.

Разведчик, даже напичканный “секретами”, ничего не значит до тех пор, пока информация остается при нем. Но он значит очень много, если он сумеет передать информацию.

А сейчас мне хотелось бы поговорить о современной литературной эпохе. Именно эпохе, ведь 70 лет — это довольно большой промежуток времени.

Сначала немного истории:

Если время царствования Елизаветы Петровны можно смело назвать эпохой Ломоносова, а время Екатерины II — временем Державина, то во времена царствования Николая I жил и творил великий Пушкин, который, наверное, никогда не думал, что жил в николаевской эпохе, как не подозревал и сам император, что имеет честь принадлежать эпохе Пушкина.

Сейчас мы часто говорим об эпохе Сталина, но здесь есть одно “но”...

Кого она дала?

Можно ли назвать ее “шолоховской”, “пастернаковской” или, чего доброго, “фадеевской”?

Я бы не решился!

Эпоха Сталина не дала ни одного, соизмеримого с вышеназванными, великого таланта.

А в результате — это страшное время так и останется для нас, да и для потомков, только “эпохой Сталина”, который стихов не писал, музыки не сочинял, а только казнил, убивал, тиранил и мучил...

Вот финиш, к которому пришли мы на путях строительства социализма и коммунизма, столь дорогих сердцам убежденных фанатиков.

А какой великий гений представляет брежневско - горбачевскую эпоху?

Вот то-то и оно!!!

Писать надо — как пишут предсмертное завещание: честно, открыто, без похвал себе и другим.

Литература — это общественный нужник. Каждый, кому нужно и когда нужно, — в литературу, как до нужника, бегают.

Чем больше писатель оригинален и непохож на других, тем больше его бьют писатели, один на другого похожие, неоригинальные, ни уму ни сердцу не нужные.

Если найдется такой писатель, который скажет, что он научился писать, то ему надо сразу же бросить литературу. Ибо он — уже не писатель! А писатель только тот, кто не умеет писать и потому всегда учится писать... Все настоящие писатели умирают учениками и уносят в могилу ту книгу, которая должна бы потрясти мир.

Посредственных писателей критика нарочно превозносит до небес, чтобы этой несправедливостью унизить писателей талантливых.

Бездарности обладают удивительным чутьем на талант в другом человеке, ибо ими руководит примитивная зависть, и потому именно они, бездарности, сразу же начинают свою расправу над талантом, подвергая его общественному глумлению. По мнению бездарей, парить имеют право только они, а таланты обязаны ползать, униженные. А чтобы унижение их всем было видно, на лбы талантов бездарности вешают красочные ярлыки о их непригодности.

Зависть никогда не складывает оружия.

Пожалуй, ни на кого из писателей не навешено столько ярлыков, как на меня. То — патриот, то — черносотенец, то — антисемит, то скрытый сионист, наконец, говорят, что я — монархист, а недавно в печати меня причислили к сталинистам. Они снесли яйцо, а я должен кудахтать. Думаю, в этом вопросе, кто я такой, будут разбираться после моей смерти. А пока что я, да еще моя жена знаем одну непреложную истину: я — попросту русский человек, которому волею судьбы дана страсть всепоглощающая к русской истории. Вот об этом я и пишу всю свою жизнь...

Если уж критик не может жить, чтобы не оплевывать таланты, так не будем мешать его инстинктам, без которых он ничто.

По мнению историка Н. Гернета, человек начинает получать воспитание за сто лет до своего рождения. Иначе говоря, в основу воспитания кладется прошлое его предков, летопись событий его родины и прочее...

Я человек глубоко партийный. Но моя партия состоит из одного человека... Это — я сам!

О художественном воспитании...

Я вспоминаю свою молодость — сразу после войны. Если зайдешь в зал ожидания какой-либо захудалой станции, то там висят шишкинские “Медведи в сосновом лесу”, если зайдешь в пивную — там обязательно представлен засиженный мухами “Девятый вал” Айвазовского. По такому же принципу у нас иллюстрируются и ныне детские буквари и школьные хрестоматии. Но что всего обидней, так это то, что, раскрыв любой художественный альбом по русскому искусству, мы увидим все те же шаблоны: Брюллов — это “Последний день Помпеи”, Репин — “Бурлаки на Волге”, Серов — “Девочка с персиками”, Максимов — “Всё в прошлом” и так далее... Отсюда вырабатывается равнодушие к искусству...

Есть расхожая фраза: писатель в своих книгах. По-моему, это — мура и глупость. Нигде писатель так не маскирует самого себя, как именно в своих книгах. Почитайте книгу, а потом поговорите с писателем; вы увидите, как не вяжутся книжные образы с тем, что говорил вам писатель... Заранее предупреждаю на случай моей смерти: я себя в своих романах не отразил, хотя в один из них даже вставил подлинный текст письма ко мне любящей женщины, которая потом меня бросила...

Не думайте, что писатель, сделавший роман о “положительном герое нашей действительности”, сам тоже человек положительный. Скорее всего, он — самая последняя сволочь, а маскирует себя выдумкой в романе. И наоборот, Зощенко, писавший всю жизнь о сволочах, мерзавцах и мещанах, был как раз человеком мягким, добрым, застенчивым...

Тысячелетний ход истории России сознательно и нагло перечеркнут врагами России — ради отсчета времени с 1917 года, когда, по трафаретной фразе, началась “новая эра”.

Оскорбительно для русского человека переименование старинных русских городов именами вождей, которые трудно совместить с былой исторической ценностью города: Тверь всегда останется Тверью, а при чем здесь Калинин — неясно. Если раньше главные улицы городов, как правило, назывались Дворянскими, ибо их заселяли дворяне, то теперь они стали проспектами Ленина, хотя Ленин там и не жил,

Я никогда ни на чем не смею настаивать, я никогда не стану выносить решений, мои задачи, как литератора, всегда пусть останутся скромнейшими — я только рассказываю вам, а вы уж, пожалуйста, сами делайте выводы.

Отдельно существуют писатели, творящие литературу, и отдельно от них существует Союз писателей, нечто вроде бывшего корпуса жандармов, которые действуют по салтыково - щедринскому шаблону: “Тащщи и не пущщай!” Конечно, эти людишки в сталинских френчах, десятками лет сидевшие наверху, держались не за литературу, а за свое место в президиуме, чтобы смотреть на всех сверху вниз, как барышня на сороконожку. Недаром же их называли “застрельщиками литературы”, как будто литература — это полигон, где испытывают на прочность писательские шкуры.

По опыту знаю, что лучше собрать из материалов почти все, нежели все целиком, ибо нужна какая-то отдушина, если не для домысла, то, во всяком случае, для самостоятельных решений в сюжетном построении.

Уж если наши энциклопедии нацепят на кого-либо ярлык, так потом его не отодрать. Листаешь страницы справочников и диву даешься: аферист, реакционер, буржуазный мыслитель, бездарный флотоводец, крепостник и прочее... Бывает, что роль человека уже выявлена в иных ипостасях, а энциклопедия по-прежнему клеит на людей ярлыки — один чернее другого.

Когда я делал образ Бисмарка в своем романе “Битва железных канцлеров”, я предупредил читателя, что Бисмарк был реакционер, но честный, убежденный в правоте своего реакционного дела, и никто в редакции не осмелился мне возражать. Почему же не допустить, что Столыпин был подобной фигурой?

Не пойму, в чем дело? Если мне не нравится автор, я его не читаю. Но, не читая его, я тем самым теряю право хвалить или порицать его. А вы, господа, ненавидя меня, все-таки продолжаете читать все мои книги... Значит, тут есть что-то еще, помимо нелюбви!

Верно, что наши литературоведы умеют дуть во флейту, но дуть во флейту — это еще не значит уметь играть на ней.

...никогда ничего не переделывал. Каждая книга — это документ жизни писателя, а документы — по прошествии времени — нельзя переделывать, ибо это было бы уже фальсификацией жизни писателя.

Редактор так же необходим литературе, как и палач для больницы.

Я — один, я всегда одинок, я — писатель-одиночка, а клевещут на меня сотни и тысячи...

Сначала, когда пишешь, идет борьба за строчку. Потом, когда переписываешь, идет борьба со строкой...

Меня иногда ругают за то, что к любому выверенному событию я подхожу со своей точки зрения — авторской.

Меня обвиняют, что к событию, о котором уже давно имеется трафаретное мнение, я пытаюсь подойти с новых позиций, со своей точки зрения. Позвольте, а как же иначе? Плох как раз тот писатель, который пережевывает одряхлевшие истины...

Критики часто упрекают меня за то, что с царями, императрицами, королями и принцессами я обхожусь несколько фривольно, не сгибаясь перед ними в рабском поклоне. Для меня венценосцы — это просто люди, такие же, как мы с вами, читатель, только сам акт их рождения сделал их выше нас, выдвинув их наверх. А зачастую они ничуть не выше обычных людей, просто их выдвинул на поверхность могучий фактор — Его Величество Случай.

Критики меня упрекают за то, что, мол, герои Вал. Пикуля, и крестьяне и аристократы, разговаривают одним и тем же языком. “А как же иначе?” — возмущаюсь я.

Критики просто не знают русской истории и истории своего языка. Да будет известно им, что в XVIII веке — да! — аристократы были образованы в языках и часто употребляли французский язык. Но когда они переходили на язык природный, язык русского народа, то они — подчеркиваю это! — разговаривали тем же простонародным языком, какой слышали крестьяне, какой употребляли кучера и прочие люди...

Мало того! Пусть критики хотя бы полистают переписку аристократов XVIII века: она переполнена простонародными выражениями, в ней полным-полно тех слов, которые у нас никогда не пропустит цензура.

А я был... королем, уже несколько раз! Ведь когда пишешь о ком-либо, то поневоле приходится влезать в шкуру своего героя. Писатель — как актер: сегодня он прекраснодушный Гамлет, а завтра — мрачный могильщик... Понимаю Льва Толстого, который хотел бы испытать то, что чувствует женщина, рожающая ребенка.

У меня врагов нет и не может быть. Мои враги — это враги не мои, а — дела моего!

Я знаю секрет вечной молодости. Секрет очень прост: никогда не прекращайте учиться и останетесь молодыми...

В пустой голове больше мыслей может поместиться!

Глупость — тоже сила, и большая сила! Разве не бывало так, что глупость побеждала мудрость?

И день бывал, как целая жизнь, а вся жизнь — как один день: проснулся, родившись, и снова уснул, померев.

Можно быть очень изворотливым человеком, но своей спины все равно не увидишь...

Пока мы живы, давайте о жизни и думать. О смерти же — не надо, она сама придет, как всегда нечаянная...

Мир не делается любовью — мир создается ненавистью. Только она, страстная и жгучая, способна творить не так, как придумано идиотами либерализма, а так, как это потребно ради порядка в людском хаосе.

Культура, когда она начинает подыхать в собственном гниении и маразме, получает новое мужское имя — прогресс!

На свете слишком много вина! Его чересчур много для церковных причастий, но зато его не хватает, чтобы вращать колеса водяных мельниц...

Много изобретений создано ради лентяев. Не хочется им идти пешком или трястись в телеге — вот тебе паровоз, а вот и самолет. Не хочет лентяй писать письма — вот тебе телефон, пожалуйста, будь любезен — поздравь начальника с хорошей погодой.

Высоко ценя народную мудрость, я все-таки осмеливаюсь не согласиться с одним из запечных афоризмов: много будешь знать — скоро состаришься. На мой взгляд, все выглядит иначе: кто ничего не знает и знать не хочет, тот загнется скорее.

Чтобы проверить качества человека, мало брать у него денег взаймы или ходить с ним в разведку. Лучшая из проверок — дать человеку власть, и вот тут он раскроется до конца.

Человек, не знающий истории, как трава без почвы, без корней. Отсутствие исторических знаний оставляет; народ без умного руководства.

Любовь к истории Родины — это любовь к самой Родине!

Враги русской истории — это враги русского народа!

История — это всегда прошлое. Но в том-то и суть ее, что изучается она всегда в будущем.

Исторический романист — особый писатель! Он не может сам от себя сочинить XVIII век или придумать битву при Кунерсдорфе. Он обязан точно следовать источникам. По сути дела, его задача — пересказывать старое новым поколениям. Историк, не имея права фантазировать, напротив, не может обойтись без заимствований и вольно или невольно склоняется перед авторитетом чужого источника. Творческая сторона исторического романиста заключена лишь в умении одухотворить чужой и черствый материал, в умении читать его зрительно, писать на свой страх и риск. Миросозерцание автора при этом не играет никакой роли.

В мире не существует человека, жизнь которого была бы полностью документирована. Но если бы такой человек нашелся — грош цена его биографии, основанной на документах! Это так же безлико, как если бы вместо портрета вам представили рентгеновский снимок: вот ребра, вот легкие, здесь сердце... А человека нет.

Ибо документы могут засвидетельствовать брак, но пройдут мимо любви и ненависти, они отметят смерть, но ничего не скажут о том, как он страдал перед смертью...

Тынянов недаром писал, что он начинается там, где документ кончается. Это историк, не обнаружив документа, замолкает, а писатель — продолжает говорить без документа.

Можно лишь поздравить нашего читателя, что отныне он ждет от исторического романа исторической правды, основательной опоры автора на исторические факты — на документ!

Читателя всегда подкупает “реальность” прошлого. Мало сказать: “Чесменское сражение”; надо сказать, при каких обстоятельствах оно происходило, каковы были краски битвы, что окрасили воду заревом горящих кораблей, осыпали картину битвы огнем и прахом этого сражения.

Историк красок не воссоздает, их способен воссоздать только художник.

Связь живописи и литературы. Понимание этого я нашел только в одном писателе — Юрии Бондареве, но с другими писателями беседовать на эти темы не приходится: они почему-то равнодушны к живописи, к тому, как краски влияют на слово.

Культура нации начинается с бережного отношения к могилам предков. Один взгляд на разоренное кладбище уже скажет, что здесь был ХАМ. А между тем всякая история начинается с могил. Храмы, обращенные в гаражи и картофелехранилища, кладбища, где сворочены кресты и разворованы надгробные плита, — это явный признак падения нравов, бескультурья, преступности и злобного хамства.

Последнее время преобладает точка зрения на литературу как на собрание рецептов поведения в жизни.

И если я пишу слово “педераст”, редакция мне его вычеркивает, боясь, что читатель станет педерастом. Литература же попросту кастрирована. Ей, бедной, разрешают только целоваться и кричать “горько!”. Писатель у нас, как трамвай: он ездит только по рельсам, по одному надоевшему маршруту. Но рельсы рано или поздно кончаются... Из розового наива читатель кидается в цинизм!

В 4-м и 5-м классах я учился по картам, где Германия была закрашена коричневым цветом, а захваченные ею страны — полукоричневым. Когда учительница показывала на Чехословакию, я должен был отвечать:

— Это область государственных интересов Германии!

Указка учительницы залезала в славянскую Польшу, и я отвечал:

— Это тоже область государственных интересов Германии.

— Садись, Пикуль! Ставлю пятерку...

В этом весь непередаваемый ужас.

Когда я попадаю в дом, где не вижу библиотеки, я испытываю странное беспокойство, почти угнетенное состояние духа, мне чего-то не хватает и хочется поскорее убраться ко всем чертям, чтобы снова видеть перед собой книжные легионы, выстроенные на полках ровными рядами, словно солдаты.

Прошлое народных трагедий, уходя в область истории, обычно забывает подтереть за собой кровавые следы.

Любой историк — это прокурор тех преступлений, что совершены задолго до следствия.

Если всю жизнь возиться с дураками, то поневоле сделаешься умным человеком.

Глупости делают только умные люди. Дураки глупостей не делают — их поступки всегда правильны.

Целью написания настоящего романа является получение гонорара в сумме ста рублей с копейками...

Я пью из небольшого стакана, но это мой стакан и мое в нем вино...

Я совершенно лишен критического дара и потому никогда не осмеливаюсь критиковать других, считая критику проявлением большого нахальства. Не понимаю, как это можно — вдруг наводить тень на плетень. Если тебе не нравится что-то чужое, возьми да сам напиши лучше: вот тогда и сравним, кто из нас на что способен.

В ту окаянную пору признать себя исконно русским могли только очень смелые люди, как это и сделал Исаак Израилевич Губельман, назвавшийся Емельяном Ярославским. Зато, смотрите, сколько ему выпало при жизни всяких почестей... Нам того даже и не снилось!

Необоснованный рост непродуктивного бюрократического аппарата, ничего не производящего, только поглощающего труд других, — такой рост вольно или невольно приводит к социальному распаду общества, и в этой грязной почве разложения нации рождаются те самые поганки, которые растут до высоты деревьев.

Главное в искусстве — ликвидация зависимости от какого бы то ни было авторитета.

Личность — это человек, основные черты миропонимания которого сдвинуты, эмоции гораздо ярче и все восприятия мира доведены до крайности. Остальные люди — толпа!

Писатели! — Чем больше наболтают, тем меньше напишут.

Я — самоучка, а посему сам избирал темы для изучения, никто надо мной с палкой не стоял, и, что самое главное, я не забивал голову всяческой ерундой, которая входит в обязательную программу обучения. По этой причине я сберег массу времени, изучая только то, что мне нужно для работы. Мало того, самоучка, я изучал что-либо с любовью, по своему хотению-велению, а не по школьной программе.

Согласен, что у меня немало пробелов. Я, например, совсем не знаю математики, и здесь любой школьник даст мне фору. Но, скажите честно, кому в жизни понадобилась математика в том объеме, в каком ее изучают в школах? Я лично дожил до 60 лет и всю жизнь великолепно обходился лишь знанием таблицы умножения — большего мне и не понадобилось.

О пользе самообразования.

Обычно человек, получив аттестат зрелости или диплом в институте, считает, что с образованием покончено — и можно дальше не учиться. Напротив, человек, решивший заняться самообразованием, учится всю жизнь, и каждый день преподносит ему новые уроки, постоянно он постигает что-то новое — и так до смерти!

В жизни так: кто упал, тот — наковальня, кто поднялся — молот.

Если не хочешь быть наковальней, становись молотом.

Самые умные дети рождаются от футболистов. Вся мудрость родителя, сосредоточенная у него в ногах, со временем кидается в голову потомства.

Когда все кричали, я стоял и молчал. Потом зависть взяла, дай, думаю, и я крикну. Только пасть разинул, тут мне по загривку — хлесть и говорят: “Чего разинул-ся?” Я отвечаю, мол, все кричат, и мне захотелось. “Дурень, — объяснили мне, — тут кричат по списку, те самые, которые кричать от власти уполномочены, а тебя в списках орущих нетути, так что сиди и помалкивай”.

Я смотрюсь в зеркало: “Уже староват...” Я смотрю на часы: “Уже поздно...”

Вывод один: надо поторапливаться.

Когда мне говорят, что такой-то умер, я понимаю, что время движется.

Я люблю не себя в литературе, а литературу в себе.

Когда близится старость и впереди ничего не ждешь нового, тогда невольно обращаешься к тому, что стало давнишним.

Человек принадлежит обществу, но всегда ли его цели совпадают с целями общества?

Исторический романист — в основном! — изучает не столько общество, сколько деяния личности...

История и литература — это две сестры от одной матери. Честь и хвала историку, который умеет писать научные монографии так же захватывающе, как пишутся романы. Честь и хвала тому романисту, который умеет воссоздавать историческое полотно точно и правдиво, как в монографии. У нас были историки, восставшие против художественного подхода к истории. Были и такие историки, которые вставали на защиту метода художественного воспроизведения истории...

Не надо травить человека. Затравленный, он не только способен хлопнуть дверью, но прежде еще сорвет со стола скатерть заодно со всей посудой... Вам же потом убирать осколки!

Идея — это как раз то, что нельзя объяснить идиоту.

Если мы о них, писателях из старой провинции, что-то и знаем, то, как правило, лишь потому, что где-то и когда-то они встречались с Пушкиным, Лермонтовым, Державиным...

Что нужно для того, чтобы стать личностью? Рецептов здесь нет, зато имеется опыт. Душа человека — это не его тело, которое можно развить физическими упражнениями. Спартанцы в древности гордились совершенством тела, но зато не оставили после себя следов ни в философии, ни в искусствах. Мы знаем людей, годами прикованных 1с постели, дух которых был закален лучше, чем у олимпийского чемпиона, который горько рыдает, если не взял планку. Я глубоко уверен в том, и никто не убедит меня в обратном, что только беспощадный труд способен выковывать личность из подобия человека.

Личность определяет и степень ее интеллигентности. Интеллигентом, на мой взгляд, делает человека не бумажка об окончании института, а благородство его натуры, доброта отзывчивой души, стремление помочь ближнему своему.

Значимость личности в построении обновленного общества значительно возросла. Пусть мне простят наши социологи, но я думаю так: человек обязан оставаться самим собой, не растворяясь в коллективе, обезличенный им, а, напротив, должен выделяться из массы коллектива...

Мы, русские, живем еще только потому, что нас много; будь нас меньше — русских давно бы не стало на планете...

Справедлива русская пословица: “Ежовую щетину и бархатом не укроешь”.

Когда разбивается самолет, то ищут в обломках “черный ящик”, чтобы он восстановил подробности гибели.

Когда умирает великий человек — ищут его современников, чтобы они поведали нам тайны его жизни.

“Черный ящик” действует безотказно и объективно, зато современники тиранов, как правило, молчат или свирепо врут, оправдывая тирана, чтобы оправдать и самих себя...

В чем проявляется патриотизм в человеке? Для начала вспомним серого тамбовского волка — он ведь тоже большой патриот дремучего леса, но дальше своего логова зверь ничего не видит. У нас одно время было принято в литературе воспевать белую березку или куст черемухи как символы любви к Родине. Но это патриотизм местнический, чисто домашний, а мы должны смотреть на свою Отчизну гораздо шире, объемнее.

Подлинный патриотизм в первую очередь зиждется на глубоком понимании прошлого, ибо не будущее, а лишь прошлое имеет тот необходимый опыт, чтобы верно созидать будущее. Патриотизм обязан соблюдать и лучшие традиции народа. Но воспитание патриотизма мы все-таки должны начинать с истории!

Лишать народ национальной гордости за его славное былое — это значит лишать его веры в будущее, а вы сами знаете, что дерево не растет без корней...

Новгородский памятник “Тысячелетие России” был потому так зверски повержен с пьедестала фашистами, ибо они хотели бы вычеркнуть нас, русских, из всемирной истории всего человечества...

Тотальное отрицание прошлого оскорбительно! Достаточно вспомнить те годы, когда поэт Джек Алтаузен призывал уничтожить в Москве памятник Минину и Пожарскому:

И такое печатали. И такое мы читывали...

Желая познать историю, читатель прежде всего желает знать истину, какой бы горькой она ни была.

Русский человек на пожарах никогда не грелся!

В конце каравана идет самый старый верблюд, уже хромой и облысевший. Но когда караван поворачивает назад, то этот самый плохой верблюд оказывается впереди других, и весь караван следует за ним.

Иметь сто друзей — это мало, зато иметь одного врага — это уже много!

Где нет уважения к человеку во время его жизни, там не может быть и почитания его после смерти.

Воспитание у человека добрых чувств к природе, уважительного к ней отношения — очень важно в любом возрасте. Любить природу — значит любить и беречь Отечество...

Будем беречь для потомков не только Поклонную гору, но даже траву, которая растет у нас под ногами... Будем нежными ко всему живущему и станем беспощадно жестоки к врагам природы.

Если задуматься над вопросом о здоровье бизнесменов-миллионеров, то тут все обстоит в порядке. В отличие от тех, которые привыкли вкалывать на своих работодателей, крупный бизнес болезней избегал, и статистика подтверждает мою мысль, что миллионеры являются долгожителями нашей планеты. Это мне кажется даже странным, ибо работенка у них, скажем прямо, чересчур нервная, они и во сне покоя не видят, готовые нарушать свой режим ежечасно ради предстоящей прибыли, пусть даже малой. В том, что они люди умные, я тоже не сомневаюсь, ибо вершить хитроумные сделки, постоянно помня о конкурентах, держать в голове массу финансовых комбинаций и не ошибиться, — это, поверьте, дано не каждому из нас.

Мы должны благодарить женщин! Если бы наша страна целиком была отдана на управу мужчинам, мы давно бы погибли, и не погибает Россия лишь потому, что она испокон веков держалась на женщинах.

Счастье — это когда ты занят любимым делом и знаешь, что работа, которой отдаешь всего себя, нужна, интересна людям.

Вот такие разговоры — а зачем мне они нужны? Я и перестал пускать...

Для меня хорошая книга — это в первую очередь историческое исследование в той области, с которой я плохо знаком. Или биография художника, о котором я что-то слышал, читал, но не имел полного представления.

Никогда не трачу время на чтение книг, даже модных, но которые не несут в себе большого заряда новых познаний, новой информации. Или тех книг, которые не располагают к размышлению...

Приурочили выпуск миниатюр к моему шестидесятилетию... А для чего под юбилей-то подгадывать? Что это за праздник такой — шестьдесят лет? Возраст — неужели заслуга? Тут посочувствовать надо человеку, горевать вместе с ним: годы-то уходят! Когда празднуют юбилей какого-то события — День Победы или другую историческую дату, — это я принимаю всей душой. Но я же вижу, какие юбилеи отмечаются у нас! С каким шумом хороводят вокруг старца, выживающего из ума, лакируют его, приписывают заслуги, которых он никогда в жизни не имел. И таких юбиляров у нас — до едрени матери; ничего не сделали путного, но юбилеи справляют им пышные. Впрочем, это мое личное мнение.

Закончил роман, поставил точку, сдал рукопись в издательство — и забыл все к чертям собачьим, голова у меня свободна для новой информации. И возникает новая идея, тема. Ну, в каком смысле забываю — основные коллизии помню: даты, имена героев, — но чтобы разговаривать с редактором, мне уже приходится реставрировать свою память. Думаю, это счастливая способность.

Мне уже немало лет. Но хотел бы я жить долго-долго...

Даже не для того, чтобы писать.

А лишь для того, чтобы учиться... учиться и учиться!

Учиться — это самое великое счастье в жизни.

На этом — прощайте, мои дорогие читатели.

Я остаюсь с вами!

всего называть паразитическим. У нас появились целые династии бездельников — бюрократов, живущих за счет народа. Папа с мамой всю жизнь начальствовали, сидя в отдельных кабинетах, их дети и внуки поверили в свою генетическую исключительность, и, глядя на своих родителей, они уже не мыслят жизни иначе, причисляя себя к некоей элите общества. Такие лоботрясы смолоду ищут, где бы полегче, где бы понаварис-тей, где бы им побольше получать и поменьше делать. Мне знакомый москвич недавно рассказывал, что в одном “элитном” доме лишь один юноша пошел служить в армию. А все другие остались дома, ибо чересчур важные папа с мамой добыли им разные липовые справки, дабы их благородные отпрыски избежали воинской повинности... Ну разве это не паразиты? Второе и третье поколения махровых чиновников уже не ведают, что такое честь, что такое гражданская доблесть и ответственность перед обществом.

“свободного времени”. Простите, что же это за поколение, которое неспособно устроить свой досуг и просит научить их правильно веселиться? И наконец, откуда берутся люди, обладающие “свободным временем”? Мне все это кажется дикой нелепостью.

мени. Писатели зачастую думают не о том, чтобы угодить читателю, а желают лишь угодить критикам, чтобы их не ругали.

едва-едва сколотим на старости лет пять жалких томиков?

человеком”. Да в том-то и дело, что не все. Мало ли у нас людей, идущих по утрам на работу с перекошенной рожей, словно они получили повестку явиться к судебному следователю? Идет такой человек в контору, ненавидя контору, тащится на завод, ненавидя этот завод. Вот если бы все любили свое дело! Как прекрасна была бы наша жизнь... Главное — найти верную тропу. А у нас как бывает? Учился человек на инженера или хирурга, а потом оказывается — паршивый инженер, бездарный хирург. Почему у нас все кинулись добывать дипломы? Почему у нас забыли такое дивное слово, как “ремесло”? В самом деле, уж лучше быть хорошим каменщиком, нежели плохим актером, лучше быть отличным скорняком, нежели дурным архитектором. Найти самого себя, отворить двери в свое дело — вот сущее благо для человека!

— Чтобы не тратить время на сидение в парикмахерских. Десять—пятнадцать минут — это ведь одна страница текста прозы. Так стоит ли швыряться страницами в очередях?

рые у нас раздавали всем направо и налево, не понимаю и барабанного боя при вручений красных перехо-

дящих знамен... Кстати, вспомнил: Леонид Иванович имел еще до войны орден “Знак Почета”, но никогда не носил его, считая, что нельзя награждать человека только за то, что он хорошо работал. Ведь это его прямая обязанность, а за исполнение обязанности не награждают, как не награждаем же мы женщину за то, что она дает грудь своему младенцу.

потом — мужу. Это неверно! Лучший кусок должен доставаться жене, а уж затем и детям. Что останется, пусть доедает мужчина. В наше трудное и сложное время уже не мужчина, а именно женщина — сердцевина всей семьи. Если мужчина заболевает — это еще ничего, дом не пошатнется. Но когда заболевает жена, тогда весь дом рушится. Дети торчат в подворотнях, где ничему хорошему не научишься, а мужчина, не зная куда деть себя, тащится “до угла” за пол-литром... Будем же беречь женщину, которая бережет всех нас!

Был город, которого не было..........................19

"Не говори с тоской: их нет............................29

Демидовы..................................... 40

Рязанский "американец" ............................. 54

Ночной полет...................................74

Сага о гирокомпасах............................... 88

Николаю Юрьевичу Авраамову.................,...... 98

"Где же немцы?"..................................110

Дядюшка Август.................................136

Прав я или не прав?. ............................... 147

Наберегу.....................................158

Жень-шень.....................................168

Побег в юность................................. . 188

Первое слово...................................205

Компас.......................................207

Калитка . .....................................210

Раковина..............213

Исповедь романтика...............................214

Восьмая галета................................217

Птицелов.....................................220

Соловей......................................224

Курлы-курлы...................................225

Марш мертвых команд..............................228

РЕЦЕНЗИИ, ИНТЕРВЬЮ, МЫСЛИ, ЗАПИСИ

На повесть Вас. Резника "Под северным небом"...............274

Сеть для времени................................. 286

Как приходит тема?...............................293

Умереть за рабочим столом...........................301

Живая связь времен..............................317

П 32 Исторические миниатюры. Стихи. Публицистика. Том XVII (1). М.: Голос — Колокол-Пресс, 1998. - 432 с.

В очередной том Собраний сочинений В. С. Пикуля включены исторические миниатюры, стихи, рецензии и размышления великого русского писателя.

УДК 882

ББК 83.3 (2 Рос-Рус)