sgaliev

Да, касательно общественных наук дела обстоят несколько размазанно. Однако. ежели приловчиться, да на твердую почву стать, добротную лопату с граблями взять в руки, - - кое-чего можно-таки добиться и тут.

Вообще же, Ваша аналогия неудачна и в другом отношении. Вещи, подобные тому, о чем Вы говорите (о полете), - эти вещи несколько несоразмерны коммунизму, коммунистической утопии. Стремление к полету, к превращению Марса в "цветущий яблочник", вера в "караваны ракет от звезды до звезды", "мечта о превращении камней в хлебы", ожениться на девице Марфе, - все это из области, которую я бы назвал "конечной". Конечные вещи рано или поздно полностью и безоговорочно осуществимы. Можно их достичь, и на том успокоиться. Да, вот, мы уже и летаем, вскорости на Луну с марсами зайдем. А там ужо рукой подать и до световых скоростей, межзвездных перелетов, в полный выход в космосы и проч. А девица Марфа даже сама ко мне бежит с распростертыми объятиями...
Можно порой долго обо всем этом мечтать, но, как бы там ни было, по достижении их, успокоиться, отложить эти мечты, заменив другими...
Между тем, коммунистическая "мечта", коммунистическая утопия - из принципиально иной области. Я уже говорил на этот счет кое-что. Сейчас лишь замечу, что она вечно сопровождает человека, - с "пеленок" до самой смерти. Пока будет существовать человек, разум, ему суждено стремиться, утверждать эту свою мечту-утопию. И не в том дело, что он ее не утвердит, не утверждает, не достигает и не достигнет. В том дело, что окончательного, раз навсегда завершенного утверждения коммунизма никогда и ни при каком случае не добиться. Помните "седобородый анекдот.
У Армянскоро радио спрашивают:
- А чего это грузины так обозлены на КПСС?
- Они, - отвечает, - уличили ее в обмане. Она постоянно звала к коммунизму, к его строительству, тогда как он уже имелся.

Да, коммунизм - это вечное строительство коммунизма. Человечество на каждом шагу своего движения вперед как-либо, в какой-либо области добивается кое-чего по части реализации этой своей мечты. Но... Только и только отчасти, в какой-то мере. Даже в том случае, когда люди достигнут положения, когда, благодаря развитию производительных сил и интенсивной экономике, они добьются реализации (заветного для многих) принципа "Каждому по потребностям", даже тогда им останется многое, чем быть недовольным. Коммунизм как движение к коммунизму всегда будет чем-то постоянно устремляющим к себе, незавершенным, непостигнутым сполна, отсваивающимся, убегающим в тайну.
В этом смысле он (коммунизм) есть нечто наиболее созвучное самому человеку. Человек, (как тот, кто уже-всегда-у-себя-впереди) осуществивший себя во всей своей полноте, развернувшийся в высшей человечности, которая уже сливается с бытием, - такой человек, как гуманизм природы, бытийствующий человек (я приводил созвучное сказанному, определение коммунизма молодым Марксом), - это и есть коммунизм. Но поскольку такого результата никогда не достичь, хоть к нему можно бесконечно приближаться, и человеку предстоит бесконечный путь совершенствования, восхождения ко все новым высотам, - так и коммунизму, в качестве его зеркала суждено вечно утверждаться.
Так что, можно научиться летать, можно по космосам бродить, даже в "лучистую энергию " (Циолковский) преобразиться, - нос коммунизмом поиски и устремления не терять. Ведь бытие бесконечно. Бесконечно - не только в количественном плане, но также (что главней) качественно, мерно...
Так, во всяком случае, учит Марксизм, который своим приходом произвел-таки, подлинную революцию в понимании не только в философии, но также во всех других науках: естественных и гуманитарных. Даже - в религиозном отношении человека к действительности.


Я бы так не сказал! Да, мы весьма мало что знаем об общественных процессах, об историческом процессе. Но также многое уже и знаем. Главное же- у нас имеется довольно добротная методология, которая позволяет узнавать, постигать неведомое. Больше - совершенствовать эту методологию, пополнять ее всеми замечательными достижениями современного и прошлого человечества. На этих установках и строится марксизм, который есть "не догма, но руководство к действию". Он же "вечно живое, развивающееся и обогащающееся всеми накопленными знаниями и опытом познания и преобразования действительности, учение". "Ученье Маркса верно, потому что сильно!", востребовано и временем, и бытием, и подлинной человечностью, и подлинно историческим движением вперед. Где-то в учебнике "Введение в философию", еще за 1991 год имеется очень хорошие слова на этот счет. Не хочется искать и воспроизводить их, но...
Напоследок, хотел бы попросить Вас, дорогой, обосновать, высказанную Вами, идею о невозможности общественной собственности как таковой. Мне лично очень даже интересна будет Ваша аргументация данной идеи.

sgaliev

Итак, под знаком собственности мы довольно долго уже разворачиваемся в коммунистических реалиях. Правда, — не столько в них самих, сколько в, так сказать, «его передней», в социализме. Можно б было продолжить этот разговор. Будем надеяться, при раскрытии коммунизма под углом зрения других определений (потребления и свободы), еще представится возможность описывать социализм.
Все же, чего-то мы еще не сказали об искомом предмете, и именно — в плоскости категории собственности. На самом деле. Довольно много говорено, что собственность ближайшим образом выражается определениями освоения и присвоения. Указывалось (даже кое-что уточнено) относительно присвоения, что оно ближайшим образом связано с частной собственностью. Освоение же характеризует собственность общественную. Тем не менее, мы даже не обмолвились, что по существу своему являет освоение. Тем более — как оно разворачивает общественную собственность. С другой стороны, коль скоро оно раскрывает именно общественную собственность, то, несомненно, должно также являть важнейшие черты самой коммунистичности. Ведь именно здесь общественная собственность разворачивается в полноте. Больше того. Предыдущее изложение показало: освоение связано не только с собственностью, но теснейшим образом переплетено и с произведением. Не случайно, опять же, говоря о произведении, мы, так либо иначе, выходили на освоение.
Что же тогда значит освоение в качестве выражения общественной собственности? Как и чем характеризуется (особенно в свете события)? Как соотнесено с присвоением в событийной практике, к тому же, будучи сущностью последней? Чем более конкретно характеризуется событийная собственность, благодаря освоению? Повторимся, обо всем этом выше сказано лишь мимоходом, крайне мало. Правда, в других наших работах написано немало.
Итак, вопрос об освоении, соответственно, произведении как осваивающем способе человеческого бытия вполне логично встает при осмыслении коммунизма, событийного человеческого бытия. И хотя опыт освоения, да и присвоения по их действительной сути дается в горизонте события, событийной практики, мы, однако, не станем здесь непосредственно касаться события, имея в виду, что к сказанному о нем в другой работе, на которую постоянно ссылаемся, нам пока что совершенно нечего прибавить. Отказ воспроизводить уже готовый текст, вдобавок, существенно сократит и без того растянувшиеся размеры нашего изложения.
С самого начала и в общем плане, освоение есть единство предметосозидательного (предметизирующего) и человекотворческого проявлений практики. Причем, — практики именно произведенческой в ее развитой данности (на втором подтипе). Как таковое освоение непременно протекает сознательным (понимающе, поступательно, духовно-практически, поэтически) процессом (своением). На эти проявления сознательности, равно многое другое из области освоения, производящий человек никак не возвышается. Потому-то поприщем освоения выступает лишь произведенческая, причем, в развитой данности практика. Произведенчески своя, Мы живем (судим, относим, связываем, атрибутируем и т.д.) вещи не просто от себя лично, самонадеянно, самодостаточно (что свойственно присваивающе-производящей активности), но как живущие всем своим миром, событийно, советски, соборно. Будучи емким понятием (что очевидно уже из подчеркнутых моментов), выражающим практику в наиболее развернутом виде, освоение весьма многозначно (о чем ниже).
Осваивающим человеком вещи, предметы утверждаются и постигаются не просто правильно организованно (в научном смысле). Больше — не просто диалектически с, выражающими данное понятие, особенностями, выходя даже за пределы узко классической ее (диалектики) представленности. Кстати, уже в таком понимании вещи раскрываются своей подлинной данностью: как вести о жизни, о бытии, о самих себе и о своем окружении. Вместе с тем, как вести для нас. В этом смысле осваивающее своение вещей, сущих особляет, высваивает их по их самости, истине. Бытийное и событийное присутствие в них не может пресекаться, что имеет место в присвоении. Каждая вещь открыто соприсутствуя остальным, дает им свои поддерживающие, питающие, крепящие силы, информацию, энергию. Вместе с тем, сама получает все это во встречной открытости окружающих вещей.
Как нетрудно понять, именно благодаря освоению, вещь выступает и своится совершенно отличная от понятия «вещь» в ее производяще-технической явленности. Больше того, вещь понимается чем-то, куда емким, онтологичным, нежели понятие «предмет». Не будем сейчас задерживаться на этом. Заметим лишь, что такое отношение к вещам заведомо предполагается произведенческой деятельностью, которая производна не от механистической категории «действие», что, опять же, характерно присвоению. Осваивающая деятельность производна, выражает существо понятие деяния, поступка.
Сказанное только что об освоении вещей, касается и человека. Ведь и он, по большому счету, есть вещь в кругу бесконечного многообразия вещей объективной реальности. Человек, тем самым, выступает как мир человека, бесконечным множеством и узами вещей, где он разлит. Точно также, он мир в человеке, где бесконечный переплет и движение вещного окружения цветит «букет» под названием «человек». Поскольку человек уже не атомизирован, не «овещнен», не утилизуется в потребительском к себе отношении, поскольку выступает в полноте своих проявлений, мирно и событийно, не предстает какой-либо одномеризованной или дивидуализированной поставкой производства, не присваивается частнособственнически, располагает возможностями своему полномерному развертыванию, - в этом смысле все люди равноправны и свободны, — коммунизм преодолевает эксплуатацию человека человеком. Общественная собственность в подлинном своем развертывании исключает всякую эксплуатацию человека. Люди не могут не осваивать и осваиваться по своей подлинности, высшей человечности и событийности.
Осваивающий человек, далее, созидая и постигая предметы в призме поступающе-произведенческого отношения к действительности, творит также поэтично. А это, среди прочего, значит: они (предметы) суть результаты человеко-бытийной созидательности. Они, вместе с тем, вочеловечиваются, становятся достоянием человека, обогащая его, наполняя новыми связями и отношениями, новыми горизонтами бытия вещей. Надо только не забывать: освоение непременно реализуется произведением, как способом существования событийного человеческого бытия. Отсюда, не всякое произведение выступает осваивающим, тогда как освоение непременно протекает произведенчески. Больше. Оно суть событийно-произведенческой практики.
Но самое главное здесь в том, — и это вытекает из сказанного, — что в осваивающем, предметизующе-распредмечивающем созидании и постижении вещей мы дорастаем до понимания осваиваемого предмета. То есть, такого отношения к последнему, где мы усматриваем его возможности, способности, перспективы. Мы видим, что этот предмет для нас и для бытия значит, что в нем таится и ждет своего выведения на свет. И коль скоро, наконец, эти предметные возможности, перспективы, вместе с тем, становятся также нашими, вочеловеченными, образующими (своящими) нас, возможностями, перспективами, способностями, мы сознаем, что, как и для чего должны в данной связи поступить. Тем самым, мы воплощаем (овещняем) в мир, изводя из самой действительности, ее же возможности и перспективы, продолжая, развивая данный предмет и себя таким образом. Причем, — поэтически.
1. То обстоятельство, что освоение характеризуется не просто произведением, но поэтической произведенческой деятельностью (причем, событийного человеческого бытия), снова-таки, предполагает невозможность его выражения, тем более, осуществления жесткими рамками алгоритмов производственной необходимости и соответствующей рациональности. Производяще-технические нужды обходятся без освоения. Произведенчески-поэтическая деятельность как определяющий момент освоения, — что то же, освоение, выступающее поэтическим произведением, — совершается не «из-под палки» утилитарной пользы, равно производственной целесообразности. Там, где господствует производственно-техническое принуждение, где трудятся в негативном смысле, — ради куска хлеба, «денег», «рынка», «государства», «общества», «нации», вообще, чуждой существованию (экзистенции) цели, сущности, — труд здесь есть нечто внешнее человеку. Последний лишен возможности подлинного самораскрытия, равно способности проникновения и откровенного развертывания своего окружения. Это и означает невозможность и ненужность осваивающего отношения к вещам, действительности в частнособственнических условиях. Во всяком случае, — сведение его на нет. Мерки, стандарты, процессы собственно производственной активности, если не «вытравливают» освоение (и поэтическое) полностью, то, при лучшем обороте дел, сводят его к суррогатам, к производственной «игре» («вещному» присвоению) и такой же поэзии. «Пока человек выражает в стихах свои личностные ощущения, — пишет Гете, несомненно, имея в виду своего массового современника, существующего производяще, — его еще нельзя называть поэтом. Но как только он сумеет почувствовать в них боль целого мира, — на это способны слишком редкие представители такого существования, к ним, конечно, относится сам гениальный Гете, — он тогда действительно поэт. И тогда он неиссякаем и может быть вечно новым» [Цит.: Фромм Э. Концепция человека у Карла Маркса / Душа человека. — М., 1993. — С. 388]. Порукой ему, добавим мы, — осваивающе-произведенческий способ существования.
Завершая нашу общую характеристику, в качестве вывода нельзя не видеть: осваивающая практика (освоение) — самое развитое, потому, снимающее предшествующие свои формообразования, состояние специфически-человеческого бытия в мире, какими бы феноменами и действительностью данное бытие ни представало. Выражая смыслы, суть вещей, обеспечивая их пространственно-временную (горизонтальную) данность, освоение есть, в конечном счете, высшее и всеопределяющее мерило любого сущего. Причем, — не только в отношении человека, но и самого себя в связи с иными вещами, бытием и временем, по истине. Вообще-то, каждое сущее в мире — и по своему бытию, и в понимании человека, — с самого начала открывается, находит себе континуально-смысловые значения и реализацию благодаря практике. Но, поскольку освоение сегодня представляет собой наивысшее развитие практики, по крайней мере, в протекшей истории мира, она и является наивысшим критерием не только вещей и деяний людей, но и самой себя в процессе собственного становления. Нет ничего в действительности, — будь то явления прошлого, настоящего или будущего, пребывай они на Небе или на Земле, — по поводу коих человек не призван был бы в данной практике «находить истинность, мощь, посюсторонность своего мышления» (К. Маркс). Больше, — нести пасторское бремя заботы. С другой же стороны, поскольку дело обстоит означенным образом, надо понимать: в любой данности практики, — как бы она ни была превращена, как бы ни отстояла от подлинности далеко, — в глубинной основе своей, в конечном счете, непременно носит осваивающий характер. Касается это и производящей разновидности практики, наиболее отпавшей от своей подлинности, всего более кажущейся неосваивающей. Ибо, если и не в конкретных проявлениях, не в делах и поступках (особенно реально сознаваемых, намеренно вершимых) людей, обществ, а за их спиной, в глубинной основе, в общеисторическом плане, практика, как бы ни противостояла бытию, выбирается-таки в открытость бытия, — непременно выступает освоением. Пусть и неразвитым, свернутым, но, все же, освоением. Примерно таким же образом освоение, как бы сказал Гегель, «в-себе-бытием» присутствует, работает и в делах людей допроизводящей истории.
Нужно всегда это помнить и с пониманием, под обозначенным углом относиться при осмыслении любых конкретных обнаружений практики. Ибо при таком подходе последняя, ее особенности, история полней и истинней всего выступят.
До сих пор протекшая история практику являла, осуществляла на уровне отдельных людей и общностей, в их сознании отнюдь не осваивающим образом, как бы, иной раз, освоение ни «светилось» в исканиях мыслителей прошлого. На самом деле. О практике как освоении в протекшей доныне человеческой истории мыслители, идеологи мало что знают, говорят. Относительно освоения у них нет каких-либо определенно значимых сведений, приведенных, тем более, в специальных исследованиях. Данной категорией, тем не менее, часто оперируют. Особенно — терминами, образующими ее языковое поле. И в отношении многих из них сказано больше чем достаточно. Все же, пользуются освоением как сподручным предметом, преимущественно безотчетно, не рефлектируя относительно его природы и назначения. Если как-либо дают себе отчет в том, что есть освоение, — то высказываемые характеристики мало чем отличны от бытующих в наше время на уровне обыденности, так сказать, «человека с улицы». Верно, однако, и то, что нередкие представители предшествующей философской и культурной мысли (Лао-Цзы, дзен-буддизм, Гераклит из Эфеса, те же Платон и Аристотель, Мейстер Экхарт, Дж. Бруно) несли в мир такие идеи и практики, которые недвусмысленно утверждали осваивающее мироотношение. Вообще, прибытийное существование человека, — откуда в основном названные представители, — весьма благодатно для опыта освоения. В книге Т.П. Григорьевой [См.: Григорьева Т.П. Дао и логос: встреча культур. — М.: Наука, 1992. — 424 с.] содержится обильный материал на этот счет. Тем не менее, прибытийное бытие традиционного человека в принципе не может быть осваивающим, причем, именно из-за своей прибытийности [О существе понятий «прибытийное человеческое бытие», «безбытийное человеческое бытие», «событийное человеческое бытие» См., например: Алиев Ш.Г. Философские основания образования событийного человеческого бытия // http://filosofia.ru/osvaivayushhe-pr...obrazovaniya/].
Нельзя, далее, не заметить: во многих европейских языках, — где, полагают, философское мышление сравнительно интенсивно, — смысл термина «освоение» из русского языка не выражается одним словом. Для того или иного предмета имеется соответствующий термин. Например, немецкий язык, склонный, по общему признанию, к философствованию, освоение новой техники передает выражением «Meisterung»; освоение целинных земель — «Urbarmachung»; освоение новой продукции — «Aufnahme».
Лишь в современных условиях, — когда с предельной остротой становится очевидным не только несостоятельность, но даже смертельная опасность существованию человеческого бытия от производящей модели практики, культивируемой здесь, — исследователи обратили взоры на освоение (Propriation) как весьма реальной и много обещающей перспективы превозмочь катастрофические антецеденты, несомые этой, въевшейся «в плоть и кровь», практикой. Что характерно, на освоении, главным образом, сосредотачиваются представители марксистской философии как ярко выраженном, вместе с тем, завершающем этапе метафизического (в индустриальном варианте) отношения к миру. Больше, — пробивающем брешь в постметафизичность, выражающую, соответственно, постпроизводящий способ человеческого существования, характеризующийся в своей полноте освоением.
Факт, что освоение выпадало из поля зрения исследователей до сих пор, и о нем мало говорят в прошлом, объясним, вообще-то, многими причинами. Главная, конечно, — это незрелость самой практики. Как можно, с другой стороны, узреть осваивающую суть ее, коль скоро формы жизнедеятельности людей, главным образом в периоды истории с господством частной (особенно капиталистической) собственности обрекают существование людей на «саморазорванность», отчуждение, нечеловеческий образ жизни. Разве может человек, — как всего лишь «субъект», «индивид», «частичный человек», слуга-репродуцент, функция, «винтик» в гигантском «механизме», отщепленный не только от действительности, — общества, мира, бытия, своего труда и даже самого себя, — усмотреть осваивающую природу своего творчества? Разве последнее носит осваивающий характер, коль скоро, не поднимаясь за рамки механической и животнообразной активности, являет исключительно частнособственническое присвоение?..
Об освоении в предшествующей истории, самое большее, можно вести речь, имея в виду человека в качестве рода, общества, какой другой социальности в ее целостности и самостоятельности. Как известно, первобытный (да и традиционный в целом) человек не проявлял себя даже в элементарных (по нынешним, по крайней мере, меркам) человеческих отправлениях, взятый сам по себе, вне общины, еще не эмансипированный от рода. Можно сказать (по крайней мере, касательно условий первобытности и крайней нужды впоследствии), он, если и представлял собой человека, то с данным приобретением довольно быстро расставался. Точно также обстоит с саморазорванным существованием его в частнособственнических обществах, особенно капитализме. И понятно, здесь человек со стороны своей отдельности никак не способен эмансипироваться до осваивающего практикования жизни. Тем более, — до событийного существования. Этой способности он, надо думать, от случая к случаю, — не без влияния постиндустриально-информационных сдвигов в самом производстве, объективно требующих радикальных перемен неприсваивающего характера, — начал научаться лишь в наши дни. И от успехов на сем поприще зависит дальнейшая судьба мира, истории, Планеты.

sgaliev

Постараемся ниже несколько сконкретизировать сказанное в предыдущем сообщении.
Несмотря на то, что частная собственность и производящий способ человеческого бытия чужды освоению, последнее, тем не менее, открывается продвинутому сознанию именно в данных условиях. Так что, к осмыслению освоения (равно присвоения) мы приступим преимущественно с условий производящей практики. Что ни говорить, как бы далеко ни отстояли производство и освоение, открыть последнее в качестве предмета осмысления впервые, по сути, позволяет производящая практика. Правда, — уже постигшая в той либо иной мере свою ограниченность и трансцендирующая (иной раз, за спиной сознания) к событийности. Отсюда, между прочим, ясно: анализ освоения (в том числе в обозначенных пределах), в конечном счете, всегда должен вестись в призме событийности, предполагая по умолчанию, что последняя как-то соприсутствует, если не известным образом, в наших исканиях.
Обнаруживаясь в производящей, особенно современной повседневной жизни, а также в различных областях специализированной жизнедеятельности людей, включая философию, освоение выступает, как правило, в форме присвоения. Верна ли такая констатация?
Действительно, ближайший анализ подтверждает: иначе, кроме присвоения (освоения как присвоения), в производяще-техногенном обиходовании освоения не может быть. Повторимся, уже в который раз, производяще-техногенный способ существования не нуждается и, потому, не выражается освоением. При господстве данной практики осваивающая деятельность даже вне сферы непосредственного производства, в принципе, трудно осуществима. Она, надо полагать, может иметь место, прозябает (разве что, искрясь) лишь на отдаленных от производства «перифериях» жизни — в мастерящем творчестве какого-нибудь незадачливого поэта, художника. В распространенных же и нередких разговорах об освоении вместо него и, как правило, вне ведома, говорящих фигурирует присвоение. Промышляющая производяще-техническая активность, исходящая из человека вовне, — когда человек наделяет создаваемые предметы потребными только ему (как фабрикующему сущему) свойствами, сообщает окружению «вещное» присутствование-при-себе и, вообще, каждому явлению, «вещи» присваивает достоинство «состояния-в-наличии», — не способна осваивать мир. Соответственно, усмотреть осваивательскую природу практики в подлинном смысле человек просто не состоятелен. Доступна же и понятна способность присвоения, — насквозь пронизывающая и оформляющая производящее творчество, активность. Сказанное становится очевидным уже из осмысления понятия «присвоение», как им обычно пользуются в современном естественном языке.
Из толковых словарей мы убеждаемся в безоговорочно насильственной, выгодной для человека, как-то неправомерной, внешней, технической, «вещной» (особенно с приходом производства) природе слова «присвоение». Оно мыслится по действию глаголов «присваивать» и «усваивать» (у В.И. Даля к ним примыкает «присвоить»). Прежде всего, присвоение означает здесь так либо иначе, внешне-насильственное превращение (делание) какого-либо существа, в том числе человека, или предмета вообще чьим-либо предметом, принадлежностью (снова-таки, кого и чего угодно). Оно, далее, означает завладение чем или кем-либо чужим, не своим. В процессе присвоения люди захватывают — что важно — незаконным (во всяком случае, в морально-этическом плане) способом. То есть, по своему произволу, поступая противоестественно, не по тем мерам и нормам, которыми характеризуется присваиваемое. Процесс присвоения В.И. Даль передает также следующими выражениями: «присобить, приусобить, присамить, взять силою, властью, хитростью, отбить, отнять» [Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Том II. — М.: Русский язык, 1979. — С. 709].
Присвоение означает действие, сообщение предметам, существам новых свойств, предметов и т.д. Присваивая, кому, чему-то что-то дают. Мы присваиваем, признавая принадлежность, приписывая свойства, качества, предметы и т.д. [Там же].
В «Словаре современного русского литературного языка» смысловое поле присвоения, помимо сказанного, включает в себя: «выдать за свое, считать принадлежащим, свойственным кому-либо, представлять (кому) что-либо, наделять чем-либо (званиями, правами, полномочиями и т.д.)» [Словарь современного русского литературного языка. — М.-Л.: изд-во АН СССР, 1959. — С. 758]. Характерно, что те значения присвоения, которые, как правило, выходят за рамки собственно промышляюще-технической представленности и несут на себе следы практики в подлинном смысле, подаются в данном источнике как устаревшие.
Термин «присвоение» используется производяще-техногенным (особенно индустриальным) сознанием довольно интенсивно. И, что характерно, — в смысле понятия собственности, одного из фундаментальных в описываемых условиях. Широко используется «присвоение» и в других значениях. Оно располагает большими смысловыми возможностями, о чем свидетельствует приведенное употребление его. Поэтому через присвоение выразим довольно обширный круг узловых категорий производящей, вообще, частнособственнической действительности и существования человека.
Как бы там ни было, нетрудно заметить: деятельность присвоения выглядит некоторой активностью своения (завладения, прикрепления, определения и т.п.), которые не только совершаются внешне, не считаясь с предметами присвоения, потому как бы неправомерно, насильственно. Но также (а может, и в силу означенного) — как бы временно, в неполной мере, с оглядкой в смысле, если что, и уступить даже можно. В присвоении слышится не до конца, не полностью исполненное, как будто вершители понимают неестественность, односторонность, возможность отмены вершимого. Примерно такие и аналогичные смыслы светятся выражением «при», выступающем приставкой в слове «присвоение»...
Но, помимо присвоения, производящее сознание уже использует и выражение «освоение». При этом нетрудно заметить: на долю освоения присвоение «оставляет» лишь какие-то второстепенные, производные функции, касающиеся, в общем, перемен, совершающихся в субъекте освоения. Или — превращающие освоение в «бледную тень» присвоения.
Так, когда говорят о мастере, осваивающем новую технику, полагают, что он научается (через познание, инструкции, либо каким другим аналогичным образом) распоряжаться последней. Человек, освоивший целинные земли, как полагается, так сложился, перестроился и, вместе с тем, так их организовал (в соответствие со своими потребностями), чтобы, превратив в «состояние-в-наличии», совладать с ними и т.д. Даже в редких случаях, когда подходят близко к «подлинно осваивательской деятельности», последнюю выражают средствами и языком присвоения. Благо, это «нормально» при господстве производящей практики, а также из-за известной близости данных терминов.
Даже у Маркса, определенной заслугой которого является так или иначе осознанное введение освоения в обиход философствования, когда он, скажем, характеризует коммунистическое общество (надо понимать, это не снимает с него бремя технико-производственной захваченности), сплошь да рядом встречается подмена понятий присвоения и освоения.
Например, на 440й странице «Немецкой идеологии» выражение «присвоение» употребляется в смысле превращения каких-либо предметоотношений человеком (коммунистическим) «в свою свободную жизнедеятельность». Конечно, такая жизнедеятельность не исключает отношения к данным предметам как к таким, коими можно распоряжаться, пользоваться, владеть по техническому усмотрению, безраздельно властвуя над ними, тем самым, поставив их при себе и т.д. Но, с другой стороны, не следует упускать из внимания и то обстоятельство, что свобода — емкое понятие. Так что приведенная характеристика присвоения вполне способна «работать» и в случае выхода за рамки «вещного» отношения к действительности, а также — имеет прямое отношение к освоению.
Весьма содержательный разговор о присвоении, причем, в качестве освоения (во всяком случае, в целом дело именно так обстоит) Маркс и Энгельс ведут в другом месте «Немецкой идеологии». Присвоение выступает здесь средством, с помощью которого коммунистически живущие люди «добиваются самодеятельности» [Т. 3. — С 68]. Т.е., в процессе присвоения человек приобретает способность самодеятельности, образуется, воспитывается. Присвоение выступает также средством, обеспечивающим человеку «существование» [Там же].
В рассматриваемом месте показано, что присвоение обусловлено, по крайней мере, тремя наиболее важными факторами. Прежде всего — объектом присвоения (освоения). Речь идет о предмете, подлежащем освоению. При этом, в зависимости от степени универсальности присваиваемого предмета, будет находиться и универсальный характер самого присвоения. Как присвоение объекта (здесь Маркс и Энгельс склонны рассматривать его в качестве производительных сил) освоение «представляет собой не что иное, как развитие индивидуальных способностей, соответствующих материальным орудиям производства. Уже по одному этому присвоение определенной совокупности орудий производства равносильно развитию определенной совокупности способностей самих индивидов» [Там же]. Здесь, таким образом, снова проводится идея образующего, воспитывающего значения присвоения (освоения).
Во-вторых, присвоение обусловлено в рассматриваемой работе «самими присваивающими индивидами». Ограниченные индивиды, — то ли в силу разделения труда, то ли в силу специфического развития, в силу того, что они располагают тем либо иным ограниченным орудием (откуда круг и характер их общения тоже ограничены), — осуществляют свою присваивающую активность также ограничено. Всесторонняя универсальная деятельность и такое же общение позволяют человеку осваивать мир также универсально, целостно, самодеятельно.
Наконец, в-третьих, освоение, по Марксу и Энгельсу, обусловлено «тем способом, каким оно должно быть осуществлено» [Там же]. Другими словами, речь идет о том, что сам характер присваивающей (осваивающей) активности может меняться, выступать различными способами, формами и т.д.
Так, одностороннее промышляюще-«вещное» присвоение, вернее, освоение, выступающее в такой форме, порождает «ненормальный», нечеловеческий способ удовлетворения угнетенным классом своих потребностей. Но и господствующие классы здесь страдают теми же недостатками освоения и самореализации [Там же. — С. 433-434].
Нетрудно понять: названные три момента весьма тесно взаимосвязаны между собой, что и показано в «Немецкой идеологии». Но, с другой стороны, видимо, имеется и ряд других детерминаций реализации присваивающей (осваивающей) активности.
На страницах рассматриваемого произведения можно найти и многие другие идеи относительно присвоения, в частности, в условиях коммунистического общества и в обществах, предшествующих ему. Немало сказано о месте и роли освоения (присвоения) в обеспечении и осуществлении человеком самодеятельной активности. Весьма примечательна идея о присвоении в качестве освоения, выражающем способ удовлетворения человеком своих потребностей. Другими словами, — способ потребления, образования человека человеком, миром, действительностью. Из анализа присвоения, как оно фигурирует в «Немецкой идеологии», легко видеть совпадение во многом понятий присвоения и собственности. Причем, частная собственность, — с характерными атрибутами обладания, социально-экономического и политического неравенства, отчуждением человека и т.д., — совпадает с капиталистическим присвоением. Собственности общественной соответствует присвоение коммунистического человека. В качестве равносильного ему, как раз, Маркс часто использует термин «освоение».
В «Экономическо-философских рукописях 1844 года», особенно там, где Маркс характеризует коммунизм в зрелом виде [См.: Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 года // т. 42. — С. 113-127], мы, снова-таки, встречаемся с достаточно глубоким описанием присвоения, в целом совпадающего с освоением, свойственным коммунистическому человеку. «Подобно тому, как частная собственность является лишь чувственным выражением того, что человек становится в одно и то же время предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом, что его проявление жизни оказывается его отчуждением от жизни, его приобщение к действительности — выключением его из действительности, чужой для него действительностью, — точно так же, — пишет великий мыслитель, — и положительное упразднение частной собственности, т.е. чувственное присвоение человеком и для человека человеческой сущности и человеческой жизни, предметного человека и человеческих произведений, надо понимать не только в смысле непосредственного, одностороннего пользования вещью, не только в смысле владения, обладания. Человек присваивает себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом, следовательно, как целостный человек. Каждое из его человеческих отношений к миру — зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, мышление, созерцание, ощущение, желание, деятельность, любовь, словом, все органы его индивидуальности, равно как и те органы, которые непосредственно по своей форме есть общественные органы, являются в своем предметном отношении, или в своем отношении к предмету, присвоением последнего. Присвоение человеческой действительности, ее отношение к предмету, это — осуществление на деле человеческой действительности, человеческая действенность и человеческое страдание, потому что страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление человека [Там же. — С. 120-121]. Приведенная характеристика присвоения как освоения ближайшим образом светится целым рядом моментов. Выделим некоторые из них.
Во-первых, в условиях частнособственнического присвоения (предельно развито при капитализме) «человек становится в одно и то же время предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным «вещным» предметом..., его проявление жизни оказывается его отчуждением от жизни, его приобщение к действительности — выключением его из действительности, чужой для него действительностью» [Там же. — С. 120]. Как нетрудно понять из приведенных слов мыслителя, а также из употребления им термина «предметность», здесь, речь идет о том, что человек частнособственническим присвоением (соответственно, таким же освоением) «вещефицируется» с вытекающими отсюда следствиями. Оно и понятно: «быть предметным для себя и вместе с тем чужим для самого себя и бесчеловечным предметом» можно лишь вследствие «вещефицирующего» отчуждения.
Между тем, во-вторых, совершенно противоположное происходит с человеком и его действительностью, жизнью в результате преодоления («положительного упразднения») частнособственнического присвоения. Маркс прямо об этом говорит: «положительное упразднение частной собственности, т.е. чувственное присвоение человеком и для человека человеческой сущности и человеческой жизни, предметного человека и человеческих произведений, надо понимать не только в смысле непосредственного, одностороннего пользования вещью, не только в смысле владения, обладания» [Там же], как это имеет место в «вещефицирующем» присвоении и освоении.
В-третьих, присвоение коммунистического человека (как и освоение) выступает множеством форм и сторон (причем, как на единичном, так и на общем, общественном уровнях), дабы они могли исчерпывающе выразить всестороннюю действительность человека. Ведь «человеческая действительность столь же многообразна, как многообразны определения человеческой сущности и человеческая деятельность» [Там же. — С. 121].
В-четвертых, многообразие разновидностей освоения, в конечном счете, должно образовать известную целостность, выражающую целостность самого человека.
В-пятых, то либо иное конкретное присвоение — это предметное отношение человека к соответствующему предмету, поскольку последний втягивается в орбиту человеческой жизнедеятельности, становясь предметом человеческой действительности, не исключительно сам по себе, по своим первозданным смыслам и значениям, а прежде всего с точки зрения того, что нужно человеку, что в данном предмете находит человеческая деятельность. Еще точнее. Присвоение есть осуществление «на деле человеческой действительности», т.е., преобразование окружающих предметов, создание человеческого предметного мира и т, д. Заметим только: в производяще-технической деятельности (практике как производстве) любой предмет выступает в качестве «вещи». Другими словами, тем, из чего бытийное (природное) начало почти «изгнано». Именно потому присвоение здесь никогда не тождественно освоению (в подлинном смысле, где отношение к предмету не ограничивается лишь человеческим отношением). А если и наблюдается тождество, — то лишь в том смысле, что, по сути, освоение выглядит частным случаем присвоения. Это все, надо сказать, Маркс не всегда замечает.
В-шестых, присвоение, как нетрудно понять из сказанного, есть не только человеческое отношение человека к некоторой предметности. В качестве такового оно есть также деятельность (воздействие) человека на данный предмет. И с другой стороны, в качестве отношения и воздействия оно, естественно, выступает в той или иной форме также сознанием как предмета, так и данного воздействия и данного отношения. Как очевидно, в частности, из «Немецкой идеологии», если сугубо присваивающая деятельность современного Марксу, буржуазного человека исчерпывается деятельностью в качестве действия, то осваивающая деятельность (во всяком случае, коммунистического человека) восходит к поступку. Это собственно, вытекает из идеи о всесторонней сущности человека, которая, разумеется, не может быть исчерпана воздействующим отношением к предметам. Вытекает этот вывод также из следующего нашего пункта.
В-седьмых, согласно Марксу, присвоение выступает двуединством человеческой действенности и страдания. Во всяком случае, смысл выражений «человеческая действенность» и «человеческое страдание» никак не может быть выражено в деятельном отношении к предметам, коль скоро оно имеет действующий (в смысле «действие») характер. Лишь поступательность, — вот, что адекватно передает смысл и содержание означенных выражений. И, коль скоро, согласно Марксу, «страдание, понимаемое в человеческом смысле, есть самопотребление человека» [Там же. — С. 121], другими словами, его самотворчество, то действенность выступает активным поступающе-озабоченным участием человека в жизни своего окружения.
Подчеркнем еще раз. Как Марксом, так и его современниками, равно многими исследователями наших дней, развивающими изыскания на почве производящей практики, сплошь и рядом «освоение» употребляется, подменяющим (и справедливо) понятие «присвоение», точней, выступает в смысле присвоения. Что касается Маркса, однако, мы должны сделать оговорку того свойства, что, по крайней мере, в рассмотренных нами случаях речь о присвоении и освоении у него в основном шла применительно к коммунистическому (событийному) обществу. Здесь практика из производящей данности «возвращается к себе» как к со-бытийному и событийному произведению. А присвоение (как человеческая способность, деятельность), тем более, активность события, действительно, будет во многом совпадать с освоением. Правильней сказать, они могут и будут совпадать, если присвоение, — и как человеческая деятельность, и как активность события, — лишается «вещно»-технической, частнособственнической сути, для выражения коей, собственно, оно возникло. Если, далее (и это важней всего), освоение и присвоение, выступая моментами событийной практики, выражая собственно человеческое (освоение) и собственно событийное (присвоение), будут взаимополагать и даже переходить друг в друга как стороны подлинного противоречия, коим предстает практика. Имеющее же место «совпадение» в производяще-технической действительности, — это совпадение частнособственнического присвоения и «освоения» (сведенного к такому присвоению). Между тем, подлинное освоение и такое же присвоение в рассматриваемых условиях, как они (освоение и присвоение) открываются в свете событийности (здесь неважно, что освоение представляет) не совпадают. Это очевидно даже в свете ближайшего лингвистического их соотнесения.
На самом деле. Если сопоставить «освоение» и «присвоение», причем, взяв их непосредственно, так сказать, «в натуральную величину», то нельзя не заметить весьма далекую «близость» между ними. Находить тесную близость, сращенность, прямо-таки, подмывает их почти одинаковая начертанность. Они разнятся, вроде, лишь начальными буквами. В одном случае мы имеем дело с при-своением, а в другом — о-своением. Но, как раз, это, различие начал обнаруживает принципиальную разницу между данными понятиями.
Конечно, в присвоении технико-производяще образованному уху (особенно «закоренелому») слышится нечто от, — хоть и, всяко упрятываемой, неполноты и односторонности действия, — тем не менее, «самонадеянности», «насильственности». Да, произвольное, властное, принудительно навязываемое человеком тем либо иным предметам (в том числе другому человеку), потому обретающим облик «вещей». Как раз отсюда освоение предстает неким «недоделком» присвоения, недоприсвоением. Собственно, такой полумерой оно и выглядит в обычно-производящих представлениях, вершась главным образом с тем, кто своит. Так измениться (скажем, через обучение), — чтобы стать для других (людей, «вещей») «своим». То есть, войти в доверие, быть впущенным в круг, найти место и т.д., или, переделав их (означенным манером), превратить в свои. Причем, подразумеваемое в термине «свой» здесь весьма размыто. И, как бы там ни было, не выходит за рамки смыслов «владение», «обладание», «использование».
Вместе с тем (это следует повторить), даже производяще-промышляющее «ухо» где-то чувствует нутром, «чует», — а событийная настроенность слышит очевидно, — что свою обладательскую власть, произвол человек (конечное, ограниченное сущее) в присвоении (следовательно, производном от него «освоении») вершит над вещами неполно, временно, условно. Как чувствуется, дело обстоит, — пусть для технико-производящего сознания не отчетливо, — следующим образом. За всем, как он (человек) присваивающе властвует над «вещами», — какими видит их, во что превращает, как относится, — кроется нечто еще иное, «потустороннее». Оно-то в известном смысле дозволяет, попустительствует, покровительствует даже такому неподлинному обхождению людей со своим окружением. По большому счету, именно данному, так сказать, «потустороннему», как будет показано ниже, принадлежит способность-атрибут присвоения.
По сути, подобно тому, как в некоторый, сам по себе достаточный текст можно (на полях, между строк) вправить вписки, так и человек (особенно производящий) осуществляет свое присвоение. Иначе и не может быть. Ведь человек присваивает в мире, который, как-то известно, возник и существует отнюдь не благодаря его (человека) стараниям. Больше. Здесь сам человек поставлен (присвоен, высвоен) на свойственное ему присвоение: конечное, временное, недостаточное в себе...
Так что, благодаря «при...», человеческое присвоение (во всяком случае, в слышании событийной настроенности) всегда страдает неполнотой, односторонностью, условностью совершаемого.
Тем временем, иную функцию выполняет «о...» в освоении по его подлинности. Тут произвольная самонадеянная активность человека смягчена. Предполагается известный момент сотрудничества, совместного творчества, сосуществования, взаимной открытости человека и бытийно сущего. Тем самым, как нетрудно видеть, освоение как бы выводиться из-под зависимости от «присвоения» (тем более, производящего), где оскопляется вплоть до неузнаваемости. Высвободившись, оно (освоение) обретает статус чего-то самостоятельного, даже противостоящего присвоению, более полного и самодостаточного, нежели последнее.
Освоение, стало быть, как оно открывается в свете событийности, основано (и предполагает) на понимании подлинного значения совершаемого и вершащегося. Причем, — не только в смысле сознания, но, главным образом, реального со-участного, то есть, вершащего. Иначе говоря, кто понимает происходящее, он и участвует в данном процессе: сам происходит и служит (снова-таки, не только пассивно, но активно) происхождению, вершению. Освоение в этом смысле предполагает диалектику: диалектическое отношение и созидание вещей в мире, о чем выше говорилось.
Ради краткости не будем вдаваться в существо понимания, сославшись на уже написанное нами [См. об этом: http://s-g-aliev.narod.ru/works/chel...ushcestvovania. rar (раздел 9.6.2.]. Но из этого «существа» вытекает довольно значимое касательно практической деятельности, проявлением чего освоение (впрочем, и присвоение) выступает. Освоение, следовательно, практика (еще точнее, произведенческая практика) как освоение, — это деятельность человека, умеющего внимать и проникать в себя самого и сущее, открывать (в том числе через откровение), изводить в-себе-сущее, собрав соответствующие поводы, в непотаенность. Присваивающий произвол, воля к власти человека здесь замещается озабоченной (в сказанном выше смысле) ко всему сущему властью над данной волей. И, вообще, человек поднимается над своей субъективной данностью.
Как нетрудно видеть отсюда, освоение и произведение, вроде, буквально совпадают. И выходит, стало быть, поскольку что-то тут излишне, дабы не «множить сущности» (В. Оккам), от одной из них следует избавиться. Между тем, не стоит торопиться. Мы уже видели, что произведенческая активность может протекать различно. Она вершится и без понимания, и безотчетно для вершителя, и, вообще, не осваивая, что довольно часто встречается, об этом ниже.
Собственно, освоение тоже может вершиться вне понимания, будучи еще в-себе, реализуясь «за спиной» людей, в общеисторическом плане. Так что, связь понимания и освоения имеет место, когда освоение развернулось для-себя, так либо иначе, вершится человеком самоотчетно.
Между тем, развернуто осваивающим произведенческое творчество становится с самого начала, осуществляясь не только с пониманием, но также, как выше неоднократно указывалось, поступающе. Поступающему существу нашей деятельности мы уделили достаточно внимания. Касательно же понимания лишь заметим, что именно благодаря пониманию, вещи открываются человеку своей подлинной данностью, извещая нас о жизни, бытии, самих себе и своем окружении. Будучи вестями, пониманием они, среди прочего, открываются своими возможностями, способностями, перспективами нашего с ними обхождения. Мы, стало быть, понимаем (порой даже не давая себе в том ясного отчета), что данная вещь для нас и для бытия значит, что в ней таится и ждет своего выведения на свет. И коль скоро, вещные возможности, перспективы, становятся также нашими, образующими нас, перспективами и т.д., мы находим, что, как и для чего должны в этой связи поступить.
Но всего емче, полнокровней человеческое произведенческое творчество выступает освоением, когда понимание и поступление, вообще, весь процесс поднят на уровень сознательности (событийной моральности). Лишь сознательная произведенческая практика в полном смысле слова носит осваивающий характер. И лишь такая осваивающая практика, реализующаяся сознательно, в высшей данности морали, обнаруживается своей сутью. Таким образом, мы дошли-таки, до фиксации освоения как сути произведенческой практики.

sgaliev

Освоение в подлинном смысле налицо тогда, когда на произведенческой практике человек высоко сознательно устраивает действительность по событийным (своим и бытия, события) потребностям, устремлениям. Практическая деятельность вершится осваивающе, коль скоро человек (как мастер) поступает на всех этапах созидающей деятельности не стихийно, безотчетно, но сознанием, осмысленно, возвышаясь до событийной моральности. Поступающе и понимающе творящий, высоко сознательный человек не образуется (вос-питывается) только ради осуществления своих (человеческих, вернее, субъективных) потребностей и устремлений. Он должен жить (и это прежде всего) также, устраивая влечения, запросы бытийно-сущего, зовы бытия и времени. Он призван жить в мире озабоченно. Событийная моральность никак не уместима в узких мерках исключительно человеческих реалий (как бы даже они ни были благими). Без открытости бытию, событийности, озабоченного отношения к окружению, она мало что значит.
Так произведенческий человек образуется, существует, творит, осваивая мир событийно. Отсюда понятно: процесс освоения как таковой не уместим в мерах и формах технической деятельности, тем более, производящего толка, где, тем не менее, человек берет на себя миссию «центра» и «устроителя» мира путем всевозможной присваивающей активности. Осваивающий человек не только не диктует миру, вещам, — тем более внешне (путем насильственно-утилизующего, «овещняющего» воздействия), — собственную волю, но и сам приспосабливается к миру, становится своим, проникается им.
Если присвоение насыщено существом частнособственнической, того хуже, производяще-технической активности и здесь нет никакой поступательности, понимания, — точнее, они сведены к «вещности», технике, потребительству, — то освоение (противостоящее присвоению), в точном смысле слова, выражает и проявляет практику по ее подлинности, полноте, выходящих за пределы производящего бытия. «Вещно» присваивающий человек, как известно, действует безбытийно. И эта безбытийность человеческого присвоения двоякого рода: предмета присвоения, и самого себя. Присваивая (даже, когда не живешь производяще), невозможно пребывать, жить со-бытийно, тем более, событийно. И, если, присваивая, люди своят небытие и небытийно, то освоение характеризуется именно бытийственностью, событием. Дело обстоит так и в случае неразвитого освоения, освоения-в-себе, в общеисторическом плане.
Выше мы показали, что в социалистически становящемся постиндустриализме, — в силу утверждения там общественной собственности, насыщения труда произведенчески-созидательным содержанием и смыслами, строительством социалистической экономики, развивающейся на инновационной, внутриресурсной основе, духовно-практическим перерождением человека, формированием у него высокой сознательности, морали, соответствующими социально-культурными преобразованиями, — осваивающее мироотношение утверждается и неуклонно ширится. И, уж конечно, с данным освоением человеческое присвоение, особенно формирующееся производящими условиями, уже не имеет почти ничего общего. Мы видели, далее: в реалиях социализма освоение эмансипируется, оформляется содержательно по мере развития строительства нового общества на путях к событию. Все более обособляясь от присвоения, оно доходит до полной противоположности последнему. Подчас, — даже без ведома своих носителей и вершителей.
Особенно часто обращаются на первых порах к освоению в той данности, где оно (освоение), мало чем отличается от присвоения. Речь идет о познавательной области, где на самом деле, освоение, совпадает с присвоением, реализуясь познавательным отношением человека к миру.
Можно даже видеть, к освоению авторы апеллируют, вслед за Марксом, как бы выражая недовольство против засилья метафизики и производяще-присваивающего мироотношения, причем, не только в познании. У ряда отечественных авторов освоение как таковое фигурирует (наиболее рельефно в сфере познания) поначалу как в известном смысле не вполне осознанный протест и стремление преодолеть одноплоскостное, одномерное проявление человеческого существования, навязываемое вещам тем же производяще-присваивающим подходом. На классически-индустриальном этапе надобности в таком протесте еще нет. Больше того. Здесь еще должен развиться, подняться и абсолютизироваться в качестве мировоззренческой установки гносеологический либо какой другой однобокий подход к действительности как разновидности Нововременной метафизичности. Вот почему, в дополнение к сказанному, ведущиеся разговоры не выводят освоение из языкового поля, царящего здесь присвоения, и рассматривают его в качестве момента человеческого присвоения. По мере же наполнения практики произведенческим, событийным началом (особенно с приходом реального социализма) освоение эмансипируется из такой своей данности и насыщается произведенческим содержанием. В конечном итоге, — обретает статус сути произведенческой практики.
Дабы продолжить осмысление хотя бы некоторых особенностей так представшего освоения, заметим, что и присвоение обнаруживается в различных своих данностях. Так, было бы легко показать, что в традиционных частнособственнических обществах оно довольно отлично от того, как обнаруживается, главное, выступает в активности производящего человека. Вместе с тем, можно вести речь о присвоении, которое не столько отчеловечно, сколько есть прерогатива события. Это показано в характеристике события в третьем разделе книги «Образование событийного человеческого бытия», на которую ссылались неоднократно.
Остановимся же теперь на других особенностях освоения как сути произведенческой практики.
Как мы установили, производящей практикой освоение не выказывается по своей подлинности, производящее творчество не выражает его. Зато на это, несомненно, способно творчество (практика) произведенческое. Такой вывод, кстати, подсказывают значения освоения в естественном языке (несмотря на засилье здесь технико-отчужденных форм), в частности, из цитированного выше «Литературного словаря».
Ближайшее осмысление освоения по данному источнику, а также по словарю В.И. Даля обнаруживает: в освоении всегда содержатся, взаимно полагая друг друга, два рода творчества, очевидно непроизводящего характера. Как указывалось, один из них связан с предметизацией (предметотворчеством), переводом некоторого в-себе и внешне-сущего в открытое естествование. Другой род выражает образование, приведение в открытость, развертывание человека, человекопроизведение. Установлено также, какими особенностями (поступательность, понимание, событийная моральность и т.д.) светится произведение, коль скоро осваивает. Тем более, — когда освоение выступает его сутью. Открывая, одействляя сущее, осваивающий человек придает ему не только значимые для себя качества, достоинства, почерпнутые, опять-таки, далеко не просто из субъективности. Вместе с обогащением своего окружения новым существованием таким образом, на данной основе, во-вторых, человек сам образуется, воспитывается, обновляется. Он осваивающе творится не только выведенным (продуцированным) в действительность предметным содержанием, опытом, как средством, материалом своего потребления, воспитания. Он осваивается (воспитывается, образуется, потребляется) также результатами праксической деятельности. Причем, — не только и не столько для самого себя (для обеспечения своей субъективности), но также и даже главным образом для бытия, времени, мира, для своего событийного присутствия. Открыто сущее, действительное, истинное осваивающе-произведенческой практики, конечно же, не присутствует иначе.
И, тем не менее. Прослеживая все это, мы упускаем-таки, еще один момент, который, к тому же, буквально уже на языке. Чтобы он не мог не быть озвучен, сделаем еще два замечания.
Во-первых, утверждая, что в процессе и результатах освоения светится не только человекозначимое, но также естественное, идущее от бытия, события, как-то не акцентировалось, что эта самая бытийная светимость осваиваемых вещей имеет место не просто благодаря, так сказать, доброте, заботе, зрелости и проч. Человека как некоторого умудренного творца, который понял, что живя, надо дать жить и другим и т.п. Дело здесь в несколько ином. А именно. В любом произведенчески осуществляемом созидании, как мы уже знаем, человек трудится не в одиночку, но со-вместно с бытием. Причем, — так, что именно последнему принадлежит главенство в процессе и результатах созидания, который потому называется поэтическим. Означенное имеет место даже там, где человек мало что понимает в вершащемся, далеко не адекватен в отчете относительно данного вершения. Между тем, освоение, произведение как освоение тем, как раз, отличается, что здесь момент осознанности вершимого, подлинного понимания происходящего (как и что созидается) непременно присутствует. Человек не осваивает мир, вещи в подлинном смысле, коль скоро не сознает, не понимает, что делает. Если этого всего нет, он, в лучшем случае, осваивает лишь в-себе, безотчетным освоением, разумеется, с вытекающими отсюда следствиями. Они-то, в частности, обрекают его на участь несомой половодьем «щепки»...
Теперь второе. Освоение есть не простое единство предметизации и человекообразования. И, конечно же, оно не исчерпывается данными проявлениями, хоть и образующими его основу. В другом месте [См. Алиев Ш.Г. Практика как освоение. Освоение как способ человеческого бытия // Донецк: РИП Лебедь, 1995. — С. 63-78, 79-92] мы показали, что освоение на этой основе разворачивается как действительность целостностью духовного и практического, триединством деятельности, сознания и отношений по поводу осваиваемого, воплощенным единством «трех стволов» (И. Кант) человеческой самореализации (интеллекта, воли и воображения) и, соответственно, для-себя-бытийным (Гегель) «сплавом» истины, красоты, добра и любви. Предстоя так, освоение, несомненно, не может не носить понимающий, поступающий, событийный, значит, сознательно-моральный характер. Причем, моральность данная событийной природы, — это следует не забывать.
Вот, как раз, первое и второе и означает что освоение, произведение как освоение непременно совершается поэтически. Осваивающее созидание всегда поэтично, ибо в нем со-творчествуют человек и бытие (мать-природа). Оно перестает слыть освоением, утратив поэтичность.
Так что, и предметотворчество и человекообразование (причем, со всеми, составляющими их деятельностями), вершась осваивающе-произведенческим процессом событийного созидания, понимающе, осмысленно, ответственно, свободно, — короче, тем, что образует высокую сознательность, — не может не протекать поэтически. И надо видеть: черта поэтичности вытекает не только из указанных особенностей осваивающего созидания, но также других. Вообще, поэтичность присуща не только осваивающему произведению. В принципе, любое произведение, коль скоро оно действительно таково, поэтично. Повторимся, уже в который раз, речь о поэтичности в том смысле, что созидая вещи вовне или внутри себя человек со-творчествует с бытием.
Итак, лишь произведенческой практике дозволено рассчитывать на свое осваивающее протекание. Соответственно, только как произведение возможно подлинное освоение. Не всякая произведенческая активность выражает освоение. Вряд ли можно допустить, чтобы произведение, совершаемое бессознательно, не осмысленно, без понимания (а если и поддается отчетности, то в форме поверхностных и превратных видений), признавалось осваивающим. Ближайшим образом, именно произведение, протекающее высокосознательно, — среди прочего, при понимании (точнее, сознании), что, как и для чего человек поступает, как это ответствует запросам бытийно-онтологического порядка и подлинной человечности, что дозволено событийному (и, надо думать, со- бытийному) человеческому бытию, что человек не позволит себе, чем экзистенциально озабочены его воля и дух, — все это должно быть принято освоением.
Сомнительно, чтобы натурально-личная практика, что то же, практика человека, живущего прибытийно, «претендовала» (по крайней мере, в существовании отдельно взятых представителей и носителей) на статус освоения. Не правомерно было бы, видимо, практику прибытийного человека, — живущего прибытии, под полным покровом бытия, не выбравшегося из природы, не отделившегося от природы так называемой «искусственной природой», культурой, несамостоятельного, потребляющего в основном продукты-дары природы, — мыслить действительно произведением. Мы правильно квалифицировали его как произведение-в-себе, поскольку аспект творчества, самостоятельности, исходящего от человека, пребывает еще на уровне минимума, скажем так, «детскости»...
Неверно также расценивать освоением произведенческое творчество, где активности предметоформирования и человекообразования оторваны друг от друга. Это, опять-таки, нередко встречается в жизнедеятельности людей отношений личной зависимости. Оно довольно частый «гость» в производящей практике (живописцев, музыкантов и т.д.), где произведенческая созидательность в определенной области может сочетаться с производящей активностью во всех остальных сферах существования.
Освоение, стало быть, должно относить к произведенческому способу существования человека, выступающему событийно. Или даже — со-бытийно, поскольку в дособытийной истории событийное могло обнаруживать себя в форме со-бытийности. Если событийность (и даже со-бытийность) в жизнедеятельности отдельно взятого человека дособытийная история являла лишь случайно, редчайшими исключениями, «через невозможное», то в общеисторическом плане со-бытийное начало, равно освоение, имеет место постоянно. Ибо история, — как и где бы ни вершилась, как ни представлялась, как люди ни были бы далеки от понимания, что творят, — всегда есть бытийно-исторический, осваивающий процесс. Вот почему, кстати, освоение в протекшей до сих пор истории надо находить главным образом в плане общеисторическом, в жизнедеятельности народов, человечества, общества. Что правда — лишь в-себе...
Только в событийном человеческом бытии (при коммунизме) отдельный человек дорастает до осваивающего творчества. Только здесь человек экзистирует, — и не случайно, не в порядке исключения, как это имеет место в протекшей истории, а так, что иначе не может быть, — диалектическим единством предметизации и человекопроизведения. Причем, это единство сочетается с поэтичностью и событийной моральностью с полным регистром экспликантов (высокая сознательность, ответственность, поступательность, экзистенциальная забота о внешнем и внутреннем окружении и т.д.), охватываемых данным понятием. Не только событийное человеческое бытие, но и способ его существования предполагает взаимосвязь, взаимообусловленность отмеченных, да и других особенностей. И данный способ существования событийного человеческого бытия (произведенческая практика), повторимся, по своей сути осваивающая, освоение.
Освоение в качестве некоторой предметной целостности невозможно без протекания человеческого творчества моральным, точнее, событийно-моральным процессом, предполагающим означенные проявления. Особое место среди них, несомненно, принадлежит свободе. Выше мы о данной, неотъемлемой стороне событийной моральности довольно мало говорили. Правда, в других наших публикациях [См., например: http://filosofia.ru/76734/]этот пробел более менее компенсирован... Добавим здесь лишь, что мы обычно свободу рассматривали как лишь выражение человеческой активности. Это, как теперь ясно, не совсем верно, о чем ниже.
Раскрывая существо подлинного освоения и произведенческой практики, совпадение произведенческого творчества с освоением, мы обнаруживаем, что в сущностном плане они — одно и то же. Нельзя при сем не видеть: если как таковое освоение всегда есть произведенческая практика, то последняя, тем более практика вообще, творчество, — категория более емкая и широкая нежели освоение. Мы уже знаем, не всякая произведенческая деятельность есть освоение. Им может быть (а по сути всегда выступает) только та целостность предметизации или человекопроизведения (а то и обе, вместе взятые), которая, выражая событийное человеческое бытие, осуществляется высокосознательно, событийно-морально.
Освоение, выступающее в наиболее развитой форме и вне своих превращенных данностей, имеет место там и тогда, где человек реализует себя истинно и истовствуя (в сопринадлежности бытию и времени), в горизонте событийности. И, разумеется, — свободно.
Речь идет о подлинной свободе, внутри которой человек выбирает, отвечает, осуществляется самодеятельно, озабоченно, сознавая при сем обстоятельства, коими призван и послан, в коих, к тому же, творит. Сказанное только что, конечно же, не означает, что свобода есть только [B]человеческая[//B] характеристика. Она выступает такой данностью, соответственно, определением моральности лишь производящего человека. Самое большее, в лице авторов преимущественно нигилистического уклона (по крайней мере, граничащих с ним), свобода «выбирается» за пределы исключительно человеческой привязки: в то, что, по ним, выступает как «ничто» (Ж.-П. Сартр).
Между тем, произведенческая практика, деятельность событийно-морального человека свободу тоже не ограничивает пределами человеческой активности. Но, в отличие от понимания нигилистов, барахтающихся в болоте производящего существования, она (свобода) не предстает здесь в своей зачеловечности, чем-то негативным. Напротив, есть в высшей степени положительная, жизнеутверждающая, связывающая человека с бытием, превращающая человеческую жизнь в событийность, категория. И свобода данная настолько развита по сравнению с тем, как доступна производящему человеку, что в мире производства об этом намекают только, выражаясь словами Маркса, «детские игры». Именно, доросши до такой свободной активности, открытой бытию, человек «способен превозмочь» и превратить производящий труд, вообще, всякий труд «в средство своего развития» (далеко не просто в механико-диалектическом смысле), развития мира и даже (насколько возможно) событийности.
И такой свободный созидательный осваивающе-произведенческий труд, разумеется, не может быть не отмерен свободным временем. Соответственно, значимость, достоинство, можно и так сказать, «стоимость» созижденных им продуктов будет определяться тем, как и насколько они послужат развертыванию человека, какие просторы предоставляют, стимулируют людей на дальнейшее созидание.
Вместе с тем, имея в виду, что созидательное творчество не есть исключительно человеческое поприще, но и в первую очередь, бытия, мера созижденного человеком совместно с бытием продукта вмещает также, так сказать, «работу» бытия. И, конечно же, «работу», — не столько в смысле какое количество «труда» бытие вкладывает в одействленный продукт, сколько в смысле полноты присутствия бытия в последнем, предоставляемыми им возможностями дальнейшего углубления со-творчества человека с бытием.
Поскольку же, как мастерское, так, тем более, бытийное участие в созидательном творчестве продукта никак невозможно выразить количественными параметрами, постольку отпадает возможность и необходимость стоимостного подхода, стоимостных отношений вообще. Произведенные продукты просто выпадают из последних. Потому-то и оказывается, что они, строго говоря, по меркам стоимостных отношений, непременно опутывающих товары на производящем рынке, становятся бесценными.
Как сказано выше, к этому ведет все в событийно-произведенческой реальности. Главным образом, — общественная собственность, высокопроизводительное созидание, общественные (не только производственные) отношения, адекватное (продуктивно-потребляющее) отношение к информации. И, понятно, обретаемая произведенчески-событийным человеком, подлинная свобода.
Разворачивающийся такой свободой, человек дорастает до способности выдерживать откровенное со-присутствие бытия в событии. Это, среди прочего, означает, что, осваивая действительность, он живет, творит, хоть и событийно (при сознаваемом и готовом с его стороны покрове бытия), тем не менее, —, идет собственным путем, поступая на собственный страх и риск. Природы этого страха («страха Господня») выше мы имели возможность коснуться. Самое главное в нем — организация и направление человеческих духовных, духовно-практических сил на событийное со-участие, на удержание своей созидательности на «лезвии бритвы», ускользающей из-под фиксации, событийности. Так, по сути, реализуется событийно-моральное (духовное, духовно-практическое, истовствующее, высоко сознательное) человеческое бытие.
Событийность «гаснет» без такого морально-самодеятельного созидания. Вместо выражения «самодеятельный» мы чуть было не употребили другое, «самостоятельный». Между тем, данный, по сути, производяще-практический термин явно ограничен. Можно быть самостоятельным, но далеко не самодеятельным человеком. Термин «самодеятельный», как он фигурирует в «Немецкой идеологии», передает именно созидательную (мастерскую) активность человека постпроизводящей действительности, избавляясь от технико-производящих коннотаций термина «самостоятельный» и других, однопорядковых ему: «самонадеянный», «самодостаточный», «своецентричный», «своемерный»...
В процессе осваивающе-свободного произведения, осуществляясь миром и внутри себя, вместе с тем, постигая, предметизуя тайны бытия и мира, коммунистический человек не только не испытывает гнет (как в производстве) внешней необходимости. Тем более, не жертвует себя чуждому делу (что бы оно ни представляло собой). Он творит с наслаждением, увлеченно, захваченный всем существом своим, — помыслами, волей, чувствами. И, поднимаясь над мерками утилитарной пользы, — творит по законам красоты, добра и любви. Ибо во всем, что и как осваивающе творит, он (событийный человек) живет, не гонимый поработившими его силами и обстоятельствами, не будучи проклят на «добычу хлеба насущного в поте лица своего». Причем, — в конечном счете, через обеспечение производства, неважно в какой форме оно выступает. Он не теряется в создаваемых «вещах» и продуктах, не претерпевает одномеризующее, дивидуализующее, киборгирующее и проч. отчуждение. Люди живут в открытом присутствии бытия и времени, свободно (означенным образом), из собственных потребностей и влечений, созвучных одновременно веяниям и зовам бытия, времени, мира. Они живут открыто и истово в указанном смысле.
Отсюда понятно: процесс событийно-осваивающего творчества есть «напряжение» и проявление не какой-то «стороны» человеческого естества. Событийно значимое и весомое не воплотимо без всестороннего развития и всеобъемлюще-целостного «задействования» способностей и потребностей, образующих интеллект, волю и воображение человека, его душу и дух. Мы уже знаем: освоения нет, и человек не осваивает событийно, будучи одномерным, «частичным» (Маркс) человеком, или даже просто агентом производства, какой-либо надчеловеческой сущности, — не говоря уже о том, чтобы он (человек) определялся, вследствие отчуждения, удовлетворением некоторых «животных нужд».
Свободная, событийно-открытая осваивающая активность, вместе с тем, — такое напряжение, которое «расковывает» человека. В известном смысле это напряжение, как игра всего человеческого естества, духа, души и тела, доступно и совершается легко. И под углом производяще-практического зрения выступает чем-то вроде «разрядки», «снятия напряжения», «отдыхом».
Перед нами, стало быть, такое напряжение, которое «раскрепощает сущностные силы» и все «многообразные сущности» человека. Как раз, вследствие раскрепощения означенного, а также, поскольку здесь человек захвачен сознанием истинно, благостно (добротно, осмысленно) и красиво творимого, осваивающее произведение для человека становится захватывающим, радостным, упоительным, легким, оставаясь само по себе порой даже неимоверно трудоемким. Вот почему, перед нами не нужда, от которой человек в условиях производства бежит, а животворная увлекательная потребность самовыражения цельного человеческого со-творчества с бытием.
Вот, такое осваивающее произведение, строго говоря, — это всегда экзистенциальное осуществление человека, способного к универсальному самораскрытию, в гармонии с внутренней и внешней природой. Оно есть развертывание человека естественным образом (с бытием и временем). Скорей даже перед нами присвоение человека бытием и временем на то, что он вершит и как живет. Не он (человек) в своем осваивающем естествовании и жизни мира выступает «субъектом» (если, конечно, так можно выразиться), не он задает свое естествование. Будет правильней сказать: он лишь соучастник некоторой игры. Последняя, опять-таки, не им затеяна, и не ему принадлежит «авторство» в отношении нее. Самое большее осваивающий событийный человек есть лишь соучастник-исполнитель присвоенной ему «роли» в данной игре.
Освоение есть, стало быть, человеческая игра в игре бытия и события, участие (как нетрудно понять, играющее) в игре бытия, события. Отсюда, снова-таки, означенное состояние высшего удовлетворения, наслаждения, захваченности, радости и бесцельной (во всяком случае, производящей) осмысленности человеческой произведенческой активности. Отсюда же неутилитарная заземленность, напряженность, высшая оценочно-повелительная насыщенность ее, а также целый ряд других неотъемлемых аспектов играющего событийного человеческого бытия.
Важно принять во внимание, что участие человека в событийной игре, другими словами, его играющее творчество, освоение как игра всегда протекает в определенных рамках. Оно обставлено соответствующими «мерками» и «правилами». Иначе, вне данных ограничений, человек (существование, пусть даже человеческое бытие, заведомо ограниченное) не в состоянии раскрыться, творить, играть. Желать от него большего, чем он на то способен в этом смысле, невозможно. А по большому счету, означало бы обречь на погибель. Лишь внутри заданных «правил»-ограничений человек свободен и раскрепощен, предоставлен на самодеятельность, игре своего естества. Здесь он выдерживает, выносит при-сутствие времени и бытия (как они ему открылись). И только так, как это обставляют «правила», условия, он становится участником естественной (бытийной, событийной) игры. Потому же он не может взять на себя креативную роль здесь. Быть же безусловным «игроком» без «правил» человеку, видимо, никогда не дано.
Способный на игру всегда в некоторых мерах, он, все же, может их так либо иначе раздвигать. Однако, игра без «правил» (коими человек руководствуется) — это, надо думать, удел бытия, события, которые, если и могут быть выражены в форме какой-либо чтойности, то — более всего через игру. «Игры человека, в силу своей обусловленности, — лишь отдаленное приближение игры природы» [Гадамер Г.-Х. Истина и метод. Опыт философской герменевтики. — М.: Прогресс, 1988. — С. 151].
Условия и «правила» в отношении играющего человека, кроме сказанного, дают возможность играющему, по Г. Гадамеру, как бы «раствориться» в игре и, тем самым, не быть обтяженным задачей «быть инициативным (т.е. отвлекаться. — Ш.А.), каким он бывает, должен быть при напряжениях, свойственных ему в повседневном трудовом (производящего характера. — Ш. А.) процессе» [Там же].

sgaliev

Имея в виду, что игра как таковая, в своем высшем проявлении «есть искусство» (Гадамер) и, что произведение (в том числе по законам красоты) как процесс и результат есть поприще реализации искусства, правомерно заключить: освоение событийного человеческого бытия тоже реализуется через искусство, в форме искусства, искусством.
Разумеется, последнее надо понимать не просто и не столько как некоторый уровень, «способ проникновения» («познания», «отражения») в существо вещей, чему принадлежит какое-то место между опытом и наукой (Аристотель). Не то оно также, что слышится в романском слове «art» (нечто связанное с человеком, человекодейное, культурное), или же некая самостоятельная и специальная «форма общественного сознания и духовно-практической деятельности».
Эти и ряд других ходячих представлений уже издавна «пытаются затмить» то изначально сокровенно-значимое, чем, по большому счету, есть искусство как ис-кус-ство. Другими словами — творчество из куса, в кусе, ис-кусное, ис-кушающее, пребывающее в пространстве («...стве») куса. Санскритское же слово «Кус» («Каша», «Кош», видимо, имеются и иные его звучания), обнаруживающееся у славянских народов как «Каз», «Кос», «Кош», у немцев — как «Кунст», у персов и тюрков — «Кош», «Куш», «Киш», «Кенч» («Кенч») и т.д., — ныне почти стершееся и обессмысленное, несет в себе такие значения, как: наиболее важное, сущностное, изначальный порядок, жизнь, самообнаружение, главенствующее течение (движение), мир, обиталище, его раскрытие и изъяснение (выражение) в языке и т.п. Не составило бы особого труда показать, что между греческими словами «Kos», «Sofia», «Ethikos» и «Ethos» по их изначальности имеется много (и существенно) общего. Хоть обнаружение этой общности для целей нашего исследования определенно немаловажно, мы, тем не менее, не станем этим заниматься. Укажем лишь, два момента.
Из совпадения данных выражений вытекает также взаимодополняющее сосуществование искусства (как мы его нашли), этики (религии) и философии. Соответственно, — разума, воли и воображения, красоты, истины, добра и любви.
С другой стороны, творчество из куса, как оно нам обнаруживается, есть не всякое творчество (например, производящее), а поэтическое. Ведь «Кус» (как «София», «Этос») не есть достояние человека. Но скорей и прежде всего, как бы сказал Платон, — «принадлежность богов» (надо сказать, боги не возражали бы против метафорического обращения с ними). Потому-то человек не властен над ним (кусом), не располагает им по собственному усмотрению. Человек имеет доступ к кусу и творит лишь с «соизволения», при откровении и со-участии богов. Каким образом совершается со-участие, — это другой вопрос. Любовь, между прочим, здесь (и не обязательно лишь в качестве «philio») играет «первую скрипку».
Поскольку искусство (прежде всего, как бы выразился Платон, «мусическое»), далее, есть со-вместное поэтическое творчество (со-творчество) человека с богами, то, опять-таки, оно не может выступать производством (со всеми его особенностями), но только в качестве про-из-вед-ения. То есть, осмотрительного, внимательно-проникновенного изведения мастером потаенно (у богов) сущего, причем, при откровенном соучастии богов в открыто сущее.
Результаты творчества как искусства, что общепринято, суть [B]образы[/T], произведения. Должно быть понятно: коль скоро искусство носит произведенчески-поэтический характер, образы, созидаемые им, — не просто продукты субъективной активности людей (как обычно представляется). Они тоже поэтичны и должны быть поняты творениями совместной деятельности богов и человека (мастера, поэта). Собственно, именно это и означает изначальный смысл слова «образ», производного от другого древнеславянского слова «раз».
И последнее, быть может, всего важное. В ис-кус-стве, вообще, поэтическом творчестве. Как замечательно показывает все тот же Платон, творчество данное, равно образы, порождаемые им, непременно совершаются в любви. Поэтическое творчество заведомо любовно. Лишь в любви (поэтической, платонической) возможно со-творчество человека и богов. Можно даже сказать, поэтическое творчество и есть в подлинном смысле любовь. И любовь данная, конечно же, не может не выступать игрой. В различных любовных играх людей с божествами (бытием) только и возможен доступ человека-поэта к кусу, софии, логосу и т.д. и создаются (открываются) образы, истины, идеи... Как «дети» поэтической любви, произведения данные, безусловно, светятся любовью, несут ее. То же, что ее там часто не находят, — дело совсем другое (и печальное). Более подробно затронутые вопросы развернуты в нашей статье «Тема любви в Платоновском понимании философии» [Философские перипетии. — Харьков, 2002. — №. — С.].
Искусством как поэтическим творчеством человек событийного существования живет в той мере, постольку, поскольку в жизни людей будут создаваться условия для проявления данного творчества, творчества как свободной игры способностей, волений и воображения человека в любви с бытием и временем. И творчество данное не может не быть освоением. Причем, через игровое, поэтическое начало в последнее «входит» любовь, один из аспектов которой (действенно-страдательное единство) мы рассмотрели в другой работе [см.: Алиев Ш.Г. Осваивающая практика: становление — категории — реальность Харьков: Основы, 1998. — С. 124-133].
Таким образом, событийное творчество как игра (освоение), носящая поэтический, ис-кус-ный, любовный характер, — далеко не простое «препровождение времени», «развлечение», «забава», «несерьезное» и т.д., как она видится поверхностному вниманию. Это такое «досужее» (свободное) времяпрепровождение, которое настолько «несерьезно» и «забава», что также слишком серьезно. Причем, настолько, что есть единственно возможный способ существования человека, коль скоро он превозмогает себя и выходит в событийное бытие, располагает свободным временем.
Поэтически-игровое, в том числе искусственное, начало в жизни людей, в истории человечества всегда, так или иначе, выражало моменты осваивающего существования. Именно поэтому «следы» освоения в протекшей (особенно до постиндустриализма) истории нигде не находимы и не явственны столь ощутимо, как в искусстве, других родах поэтического творчества и многих игровых проявлениях жизни людей. И, тем не менее, мы имеем основание полагать, что до сих пор протекшая история подлинно осваивающее отношение человека к вещам являет разве что в «следах», отдельными случайными всплесками, превращенными формами. Строго говоря, осваивающее существование человек протекшей истории обнаруживает лишь, как уже указывалось, в плане общечеловеческом, родовом, сущностном. Да и игры людей здесь, как очевидно из Й. Хейзинги, далеко еще не те игры, коими ближайшим образом живет осваивающее созидание.
Особенно это касается людей производящей практики. Труд как производящая активность никогда в действительном смысле не есть игра. Чтобы он стал игрой (в осваивающем смысле), мало того, что протекает по правилам, мало, что может совершаться с энтузиазмом, легко, даже с вдохновением. Мало и того, что иногда он способен носить не чуждый людям характер, характер необходимости. Кстати, если все это и случается в условиях производства, то только время от времени, на краткий миг.
В осваивающей игре должно со-участвовать, помимо означенных моментов, также человеческое естество: его внутренняя и внешняя природа, мир, бытие, если угодно, бог. Между тем, как известно, труд в качестве производящего труда — это (воспользуемся общеизвестной и не утратившей от того глубиной в плане истины аллегорией) «проклятье», ниспосланное человеку за его «прегрешения». Потому полагать, что в нем принимает участие бог, было бы кощунством. Производственный труд — это удел людей «царства необходимости», главным образом производяще-техногенной. Игры же в такой необходимости, по необходимости, не обходимые, — еще не те игры. В конечном итоге они могут привести лишь к игре человека с самим собой, за спиной которых роковым, смертельным исходом разворачивается производственная самоигра.
Только с переходом из данного царства (через постиндустриализм) в царство свободы, труд (произведенческое, осваивающее творчество) по-настоящему становится игрой. И как такое играющее, искусное творчество есть способ существования человека в мире, где человек относится к вещам «по законам красоты», воплощает прекрасное. Однако, этот способ существования только тогда станет освоением и освоение — только тогда освоение, когда реализация красоты в нем будет гармонировать, точнее, выступать сознательным (событийно-моральным) воплощением истины, добра и любви. Красота, утверждаемая сама по себе, еще не дает освоения. В лучшем случае здесь — только намеки на освоение, его проявления.
И снова связь освоения и присвоения. Но — уже в событийном человеческом бытии.
После всего сказанного не составит особого труда соотнести присвоение и освоение в событийном человеческом бытии. Для этого вспомним: раскрывая, насколько можно было, событие, мы установили его тождественность с присвоением.
Легко видеть, поле отмеченных и других проявлений событийного присвоения, конечно же, не соизмеримо с присвоением, коим живет, скажем, человек как технико-производящее существо. Больше того. Несложно заметить, что любая присваивающая активность человека, в конечном счете, коренится в событийном присвоении: возможна, осуществляется под покровом и в просвете события-присвоения. Человек присваивает, — « испытывает самостоятельность», представляет себя «отправной точкой» вершащегося вокруг, «мерой всех вещей» и т.д., — поскольку ему предоставлена такая возможность. Верно даже сказать, — он затребован на присваивающее мироотношение, поставлен на последнее, обеспеченный природными (бытийными) условиями. Потому он защищен покровом стечения бесконечного ряда обстоятельств в мире, которые не сам создал. Он существует, творит в пространстве и времени, пользуется «дарами», опять же, не им уготованными. Да и предназначения, смыслы своего существования человек не может черпать из самого себя. Ведь как бы далеко ни отстоял производящий человек от бытия, последнее не снимает-таки, с него своего покрова. Не на такое производящи-присваивающее существование человек оказался заброшен в мир бытием?..
Не случайно, не понимающий все это, человек-присваиватель постоянно ощущает зыбкость и недостаточность собственной самонадеянной и самоуверенной активности, существования, свою принципиальную необеспеченность в таком качестве. Наконец, — испытывает смутное сознание «чего-то такого», благодаря чему только, он «способен быть», в частности, проявлять присущую ему присваивающую активность. Отсюда, кстати, его обычно безотчетные поиски этой «основы», «предпосылки», нигилистическая «чехарда» систем мироотношений, картин мира, мировоззрений и т.д.. А в целом — то, почему Новое и Новейшее время правомерно с полным основанием квалифицировать «эпохой нигилизма» (Ницше, Хайдеггер).
Но мы также установили и осмыслили человеческое творчество в событии в качестве освоения. Вряд ли последнее способно «похвастать» возможностями, располагаемыми событийным присвоением; вряд ли оно пригодно для «работы» события-присвоения, будучи, как было замечено, всего лишь моментом последнего. Впрочем, в сем ему (освоению, существеннейшему моменту способа существования человеческого бытия как события) нет нужды.
Но если событие есть именно присвоение, если оно выказывается присвоением, а не освоением, то, может, такой же вывод правомерен и относительно существования человеческого бытия? Что если и последнее, по крайней мере, не столько осваивает, сколько присваивает? Может, все же, оно есть не освоение (на чем мы настаиваем), а присвоение?
Данный сомнение-вопрос, к тому же, правомерен, поскольку в существующей литературе (и не только отечественной), даже у, так сказать, «пионеров», обративших впервые внимание на присваивающую и осваивающую активности человека, поводов для такого заключения достаточно. Однако, проведенный нами анализ дает еще больше поводов этого заключения не держаться.
Освоение и присвоение в событийном процессе, как явствует из предшествующего изложения, — формы активности, присущие двум, скажем так, «субъектам». Если присвоение выражает все вершащееся в событии, самим событием и для события, то, нетрудно понять, данная же «картина» предстает (как, насколько полно и т.д. — другой вопрос) через освоение, под углом зрения человеческого присутствия, захваченности событием его.
Конечно, из того, что событийный человек живет осваивая, вовсе не следует заказанность для него присвоения. И все же, присвоение в его активности никогда не доминирует, никогда не являет себя, не будучи «приручено» как-то освоением.
Вот, наконец-то, мы, вроде, завершили осмысление событийного человеческого бытия (коммунизма) в свете собственности и ближайшего его обнаружения, освоения. Последнее, как указывалось, есть также суть созидательного труда, коим утверждается коммунистический человек. Раскрывая означенные вопросы, мы, конечно же, далеко не развернули их сполна. Больше, сильно сократили уже написанное в других работах. Думается, однако, сказанного вполне достаточно.
Теперь остается осмыслить коммунистичность в призме еще одной отобранной категории. Да, речь о потреблении. Это очень важный, тем не менее, как-то обойденный стороной, предмет, несмотря на свою архиважную значимость для понимания существа, коммунистичности. Главное, — образования человека здесь. Так что, нижеследующее изложение будет посвящено роли потребления в утверждении коммунистических реалий. Снова-таки, постараемся быть предельно краткими.
Что же до понятия свободы, которое тоже отбиралось для экспликации коммунистического содержания, то мы упустим его в целях краткости. «Упустим», к тому же, — поскольку кое-что об этом уже сказали и сослались на имеющееся на этот счет в другом месте.

sgaliev

Обычно, говоря о социализме и коммунизме, не выбираются из пределов производства. Дело, к тому же, усугубляется тем, что почти всегда акцентируют внимание на распределительной стороне производства, распределении благ. Подчеркивается, что социализм и коммунизм обеспечивают справедливое распределение создаваемых в обществе благ и доходов граждан, устраняя различные коллизии на этом поприще, наблюдающиеся при капитализме. Признавая справедливость подхода на основаниях справедливости, надо бы также понимать, что по-настоящему социализм начинается не столько с решения проблем распределения (будь оно даже произведенческим, не производственным), сколько, впервые в истории воздавая должное и адекватно реализуя другую из важнейших сторон любой практики (в том числе производства), потребление.
В написанной недавно работе
https://cloud.mail.ru/public/4bX9/tQpSn9a1Y (2.7.11.; 8.2.2.), мы постарались раскрыть, что есть потребление в качестве неотъемлемого момента человеческого бытия, как оно по сути своей выражает человекообразующий момент всякой практики. Показано, что с переменами в практике меняется и потребление, иной раз, приобретая неузнаваемый облик. Раскрыто также, что в условиях производящей практики, — из-за господства отношений вещной зависимости, безоговорочного господства вещепроизводства над человекопроизводством, отчуждения человека и труда, — потребление как человекотворчество свелось к обеспечению (удовлетворению) людьми потребностей. В частности, деятельность (точнее, поприще, до деятельности не доходят) по удовлетворению испытываемых людьми потребностей совершается ради восстановления человеком сил, энергии, способностей и возможностей к труду, производству. И, как правило, такое восстановление (потребление) совершается вне производства, после работы. К тому же, потребление низводится до потребительства.
Несмотря на то, что в производящих условиях потребление проявляется совершенно извращенно, тем не менее, современный прихватительский капитал, паразитируя, эксплуатирует его под ненасытную гонку прибылей и наваров. Больше. Даже пытается «надувать паруса» застопорившейся экономики под видом «инновации». Верно конечно: с приходом постиндустриализма потребление вычерчивается чем-то, куда емким, нежели простой процесс, сфера удовлетворения потребностей. Но и здесь, в буржуазных условиях оно, в силу ряда причин, не поднимается за пределы потребительства, чем, в свою очередь, не преминул воспользоваться капитал, «изобретя» извращенный вариант инновационной экономики. Так что, не преодолевая частнособственническое присвоение и различные виды производящего отчуждения, капитализм продолжает эксплуатировать человека, результаты потребления вообще. В лучшем случае, — как, звучащий нынче повсюдно на устах, «человеческий капитал». Последний высвоен в предмет извращеннейшего потребительства и утилизации.
Сказано также (и об этом еще речь) о потреблении, обнаруживающем себя при господстве общественной собственности, произведенческой практики, в процессе становления социализма и коммунизма. В данных условиях нормальное и подлинное потребление позволит найти для экономики и общества, мира в целом такую энергетику и силы, которые недоступны капитализму как таковому, привыкшему утверждаться лишь экспансивно. По-настоящему социализм начинается (а коммунизм буквально раскручивается) именно с импансивного, интенсивного движения. Причем, — за счет, открываемых и развертываемых в человеке как главенствующем моменте созидания, ресурсов: таящихся в нем, творчески-созидательных способностей и потребностей.
Сказанное прямо относится к социалистическому миру второй ступени. Несколько иначе дело обстоит на прежней ступени. Здесь многие достижения обеспечивались, как бы там ни было, преимущественно за счет стихийного выплеска энергетики народа, его энтузиазма, воли и веры в осуществляемое. При этом общество располагало определенными резервами для экстенсивного развития. Имеется в виду, например, сильное отставание отечественной экономики от уровня развития других стран, при наличии бескрайних просторов-возможностей территориального и ресурсного порядков, соответственно, рынков. Кроме того. Предстояло решать неотложные вопросы, оставленные прежним общественным строем. В частности, — возвысить забитые и отсталые народные массы (особенно села, окраин) до известного уровня культуры. Предстояло также обеспечить людей самыми элементарными для современных условий материальными благами, вплоть до ликвидации безграмотности...
Стало быть, нижеследующий разговор о месте и роли потребления в становлении событийно устремленного общества преимущественно будет касаться второй ступени социализма. Мы не будем входить в разбирательство с ним, имея в виду, что многое из описанного нами в подлинно реализующемся информационном обществе [Об этом см.: Философские основания образования событийного человеческого бытия. — Информационный мир и образование человека // http://filosofia.ru/informacionnyj-m...ie-cheloveka/], дает, по крайней мере, некоторые представления о данной ступени.
Лишь при реальном социализме, основанном на понимании и утверждении человека как практически-созидающего себя общественно, мирно и с бытием, сущего, потребление в растущей мере обнажает свою истинную суть. Лишь здесь не только преодолевается потребительство и открывается реальная возможность адекватного совладания с потреблением, но также начинается подлинное человекотворчество. Потребление выступает деятельным процессом, где человек образует (вос-питывает, формирует, созидает) самого себя. И образуется он через совершенствование, развитие своих творческих способностей, потребностей, запросов, умений, навыков, суждений, понимания и т.д. Все данные проявления человеческой активности (наученности, образованности) предполагают необходимое для их продуцирования гармоническое совершенствование средств, органов, частей тела, сил, элементов, из которых человек состоит, вместе с развертыванием многообразных душевно-духовных аспектов, механизмов его реализации. И, конечно же, речь идет не просто о человеке как некоторой единичности. Такое видение неприемлемо для осмысляемого здесь подхода.
Так как социалистический человек по сути своей есть общественно-мирное, открытое бытию сущее и огромное множество собственно человеческих потребностей коренится в этой сути, потребление с самого начала предполагает гармоничное развитие человека в плане совершенствования его общественного бытия, социальной структуры, функционирования институтов, материальной и духовной культуры, взаимоотношений человека и мира, событийного движения. Поскольку же праксическому началу (прежде всего, духовно-практическому) в образовании (и, вообще, в социалистическом производстве) принадлежит главенство, постольку, как понятно, потребление именно в данной сфере и выступает главенствующим моментом в созидательном процессе людей, общества, мира, истории. Во всяком случае, так дела обстоят в идеале, в принципе. Однако, по целому ряду, как объективных, так и субъективных причин, далеко не часто реальное протекание жизни совпадает с идеалом, долженствующим быть. Во всяком случае, так было везде и всюду с воплощенными в действительность социалистическими системами, включая нашу страну. Из-за того обстоятельства, что на первой ступени социалистического строительства этому вопросу не было уделено достаточного внимания и не велась подобающая работа, вместе с тем, имело место разлагающее влияние потребительства, — в обществе довольно быстро развилась и пустила глубокие корни потребительская психология с сопровождающими ее негативами буржуазности. Не следует также упускать из виду мощную подрывную работу (вернее, уничтожительную войну), по всем фронтам ведшуюся против нашего общества Западом (и не только извне). Очень хорошо об этом пишет генерал армии, бывший министр обороны СССР, Игорь Родионов. Рассказанное им еще в 2009 году, да и рядом других авторов
[См.: Игорь Родионов. Зона русских интересов. Завтра, М., 2009. — 47 (18 ноября). См. также: http://russianpulse.ru/continentalis...sp-putin-8230; Кто стоит за спиной А. Чубайса? События и факты // https://cont.ws/@vita1chuk/487057; Сергей Комков. Кто приговорил Россию к Вышке? // https://www.youtube.com/watch?v=WAJUMrGqQr8; Леонид Масловский. Три смертельных удара по СССР // http://zavtra.ru/blogs/tri_smertel_nih_udara_po_sssr; Калашников Максим. Кремль одержим бредовыми идеями, которые и становятся причиной его конца // http://forum-msk.org/material/society/13993883.html; На развал страны работала группа в ЦК КПСС. Но большую роль сыграл и КГБ // http://www.nakanune.ru/articles/112248; Сергей Васильев. Антология одного предательства // http://imhoclub.lv/ru/material/velik...ixzz3j62cqSoC; Татьяна Яковлева. Как паразиты разграбили СССР. Пир мародеров // http://krasvremya.ru/kak-parazity-ra...oderov/;Шушера у власти. Как мы предали и убили СССР, — вспоминает экс-министр Полторанин // http://www.anews.com/p/48616245-shus...r-poltoranin/; Почему никто не спас Советский Союз // https://amfora.livejournal.com/610648.html; Почему ложь приводит к краху государства (выложил: Proper) // http://topru.org/65860/pochemu-lozh-...u-gosudarstva/ и др.]
о целях и стараниях, прикладываемых Западом (как извне, так и изнутри страны) для уничтожения нашей страны, сегодня с еще большей силой обнаруживает грозную опасность, нависшую над ней.
Не от того ли такое разрушительное рвение, что дела с формированием человека, вообще, с реалиями на существование там, на Западе, несравненно хуже. Общезначимый с приходом постиндустриализма факт, что ресурсы, источники развития материальных и духовных сфер общества, экономики коренятся в человекотворческом начале, не осознается адекватно. К тому же, — весьма уродливо одействляется в капиталистическом развертывании постиндустриальности. Особенно, — коль скоро все это осуществляется в либерастическом духе. Хорошо об этом говорит очень глубокий автор, Виктор Евлогин [См.: Виктор Евлогин. Вирус // http://economicsandwe.com/ECA30BC800...%9C%D1%8B%29.]. Правда, и в нашем, социалистическом обществе это осознание не очень-то отличалось адекватностью. Не оттого ли означенные перекосы, пробуждающие и множащие буржуазность пошли?..
И, все же, какие бы перипетии с перекосами в осуществлении потребления ни наблюдались при социализме, здесь люди, общество в целом объективно исполнены огромным желанием и предпринимают от себя зависящее, — в меру располагаемых знаний, умений, условий, даже преодолевая разного рода трудности, препятствия, в том числе извне, — дабы потребление (человеческий фактор, человекообразование) по-настоящему главенствовало в их делах и свершениях. Причем, — все более возрастая, актуализируясь, наполняясь содержательной конкретикой в становлении и развитии как экономики, так общества вообще. Ведь именно, таящиеся здесь созидательные ресурсы, истоки, силы и энергетика, собственно, служат ускоренному и интенсивному развитию не только экономики, но и остальных сфер жизни. Если даже в том либо ином реальном социалистическом обществе конкретной страны эти стратегического значения задачи пробуксовывали, решались не так, не в подобающей мере, - а то и вовсе оставались без внимания, - это, тем не менее, не отменяет того факта, больше, непреложного требования (императива), что именно в данном направлении должен вестись главный упор строительства нового общества. Без этого последнее не продвинется ни на шаг. Больше - просто скатится в буржуазное прошлое.
Но что это за способности с потребностями, «истоки» с «ресурсами», энергетикой, развертывание которых даст нам человека-созидателя нового мира, двигателя экономики и общества по интенсивной линии роста? Откуда они конкретно берутся?
Прежде всего, сюда входит: опора на достижения НТР, всемерное развитие научно-технического творчества вовлечением в него широких масс народа, создание и внедрение новой техники, технологий, формирование технологического творчества, продуцирующего, принципиально отличную от производящей, конвергентную (природоподобную, аддитивную, произведенческую) технику. Эти и другие аспекты возможны, реализуются лишь благодаря целенаправленной подготовке компетентных, высокопродуктивных, постпроизводяще мыслящих, высоко сознательных научно-технических кадров, организаторов и руководителей социалистического строительства, ученых, творцов новых идей.
Совершенствуя систему всеобщего народного образования в направление его качественного обновления под знаком природоподобного технологизма, осваивающе-произведенческого, общественнособственнического мироотношения, конечно же, нельзя не упомянуть отдельно полномерную информатизацию всех сторон жизни, развитие и повсеместное использование информационной техники, средств коммуникации, глобальных информационных сетей и т.д. А главное здесь — формировать у каждого гражданина, активного созидателя новой жизни потребляюще-продуктивное, осваивающее обхождение с информацией, не оставляющее места потребительским, манипулятивным, частно-присваивающим формам ее утилизации.
Кое-что из намеченного и другие моменты выше мы осветили. Заметим, что вопросы технологического и информационного обновления актуальны не только для социалистического движения, ими основательно заняты также современные капиталисты. Но, как нетрудно видеть, решение данных вопросов, обеспечение НТП, освоение даже достигнутых результатов НТР и информатизации сегодня застопорилось, как бы зашло в тупики. И главным образом, — из-за не обеспеченности, нерешенности, пробуксовки других моментов развития человеческого фактора, человекообразования (потребления), которые, как нетрудно понять, в нынешних условиях даже более важны, определяющи, нежели обеспечение прогресса в области технологий. К тому же, — продолжающих формироваться на производяще-потребительской основе.
Разумеется, полагать, что человеческому фактору («человеческому капиталу») в современных обществах (включая наш отечественный социализм) не уделяется внимания, что дело запущено и т.п., было бы не совсем верно. Тем не менее, несомненно: образование человека (потребление) шло явно не так, не теми путями, не к тем целям, заполучило не те результаты, которые бы могли служить не только источником и ресурсом дальнейшего развития экономики, общества, но даже не позволяют воспользоваться, запустить реальные потенции, достижения, уже предоставляемые третьей волной НТП. Тем более — четвертым этапом научно-технической революции. Как бы там ни было, именно нужные «пути» и «цели», обозначенные нами как «другие моменты», - способные активизировать человеческий фактор, обеспечить прогресс общества, развернуть возможности НТП, привести к преодолению означенных тупиков, - в работе по формированию человеческого фактора, в человекообразовании вообще, обходятся стороной.
«Другие моменты» активизации человеческого фактора, недостающие господствующей системе образования (потребления), — на которые, к тому же, старатели прибылей с наварами обращают пока что мало внимания, или не так обращают, не то понимают, — это, главным образом, духовно-практические предметы осваивающе-произведенческого, событийного достоинства. Имеются в виду осваивающе-произведенческие духовно-практические установки, ценности, мировоззрение, насыщенные последним, убеждения, идеи, сознательность, морально-нравственные качества людей. Сюда входят также их способности и потребности созидательного творчества, активная жизненная позиция, волевая готовность, решимость и устремленность идти избранным (некапиталистическим) путем. Означенные моменты, взятые вместе с другими сторонами духовно-практической работы, несомненно, раскрепостят великую энергию созидания, подвигнут на решение предстоящих и возникающих задач, как бы сложны они ни были. Они же подвигнут людей адекватному отношению к информации, главное - информационно-осваивающему творчеству. И на этих путях люди «разгребут» нагроможденные различными областями жизни проблемы, утвердят на планете отношения, порядки, которые бы служили подлинному прогрессу, движению в достойное человека и бытия будущее наиболее полно, безболезненно.
Таким образом человекотворчество как фактор, главенствующий в производстве, служит источником и ресурсом развития социалистической экономики, общества в целом. Собственно, как бы охватывая различные направления движения на данном поприще, прежде всего, касательно экономики и формируется так называемая «инновационная экономика». Нужно сказать, что она не сводима к обновлениям в области техники, научно-техническому прогрессу. Из того, как предстало потребление по своей действительной сути, нельзя не видеть: оно выступает источником развития экономики, общества вообще, следовательно, притягивает внимание инноваторов экономики, производственников далеко не только в связи с возможностями технологического характера, как можно допустить из обычно вкладываемого в понятие «инновационная экономика», содержания. Ведь потребление, не исчерпываясь созданием техники, образованием человека в качестве творца техники, с самого начала, будучи человекотворчеством, выступает духовно-практическим образованием, созиданием человека. Человеческий дух, духовно-практическая суть человека (равно их формирование), разумеется, далеко превосходят крайне узкую сферу технотворчества. Отсюда, снова-таки, отнюдь не только техническое творчество, — к тому же, творчество техники как производящей данности, — выступает источником, стимулом, средством, тем более, целью развития экономики, общества, практики. Это касается даже непроизводящей техники. И понятие «человеческий капитал», — вряд ли оно ограничено привязкой лишь к техническому, вещепроизводственному творчеству. При всем падении сегодня спроса к подлинно образованным людям, не мало руководителей производственных предприятий хотели бы видеть в своих подчиненных, сотрудниках инициативу, предприимчивость, активность, энергию, умение смотреть на вещи иначе, разносторонне, с перспективой, по-новому, «болеющих» за фирму, «общее дело»... И, опять же, речь далеко не только о технико-производственной стороне.
Вместе с тем, создание новых идей, смыслов, целей, образов, норм программ, стратегий и т.д. (что схвачено понятием информации, духовно-практической работой вообще), равно формирование морально-нравственных, волевых качеств человека, развитие его способностей и потребностей созидательного творчества, мироотношения, — все это выходит далеко за пределы собственно технического творчества. И адекватное осмысление, отношение к данной информационной работе, равно подлинное потребление человека, выступающее с самого начала человекотворчеством (как и творчеством информации), — когда, потребляя, мы также творим, причем, творим осваивающе, — окажется неиссякаемым источником и поприщем безостановочного, к тому же, ускоренного исторического движения вперед. Соответственно, — развития экономики, общественно-политической и духовной жизни, «сознательного творчества народных масс» (В. И. Ленин).
В принципе, данные задачи призвано решить, — как бы противоположным образом ни складывались реально дела с его становлением (капиталистически или социалистически), — информационное общество. Оно, даже утверждаясь на капиталистических основаниях, настолько близко подходит к социализму, что, без особых оговорок может быть признано таковым. В этом, между прочим, залог перехода человечества, истории на постпроизводящую ступень прогресса, событийного мироустройства.
Понятно: подлинная информатизация, равно истинная «раскрутка» человеческого фактора не обеспечиваются одномоментным актом. Мы уже знаем, наиболее последовательно, безболезненно и адекватно данные ключевые направления становления нового общества актуализируются и воплощаются по мере вызревания первой фазы постиндустриальности, коль скоро последняя предоставляет необходимые условия, благоприятствует. Причем, — всего полней, — будучи антибуржуазно, человечно и событийно настроенной. И данная реальность не может быть ничем иным, как социализмом. К тому же, событийно насыщенным, хоть и складывающимся параллельно буржуазному варианту постиндустриальности.
Но всего полней и определенней означенные направления социализации утверждаются на стадии такого информационного общества, где социализм получает куда большие просторы своему развертыванию, вплоть до действительного вывода человека в постпроизводящую ступень реализации миром. Данные условия предоставляют несравненно большие, главное, благоприятные возможности, чтобы люди вершили себя, историю, обустраивали мир, благодаря раскрытию созидательной энергетики человекотворчества (праксиса) по его подлинной полноте. Тогда то они действительно окажутся способными так потреблять, устраивать дела в жизни, чтобы ресурсы и истоки прогресса общества, его материальной и духовной сфер находились не столько во внешних факторах, и не в отчужденной субъективности (сводящейся к индивидуализму, вещно-атомарной данности, потребительству, финансовым спекуляциям), но именно в факторах внутренних, собственно человеческих, где человеческое, к тому же, возвышается до открытости бытию.
Это, среди прочего, означает не просто примат потребления, (причем, далеко выходящего за рамки технотворчества) над остальными атрибутивными моментами производства: распределением, обменом, трудом по непосредственному созданию продуктов. Образование (Bildung, по Вильгельму Хумбольту) человека, — его благополучие, здоровье, духовно-практический рост, расширение возможностей, потребностей и способностей, — становится главной задачей всей общественной системы. «Главной» — не на словах, но на деле, во всем, что вершится в складывающемся мире. И, опять же, речь идет не о каком-то «вещно» представшем индивидууме, «атомарной пыли», эгоисте-утилизаторе вещей (в конечном итоге, самого себя), чем является буржуазный человек. Речь о человеке, вызволившемся из-под уз такой своей данности в до сих пор протекшей истории. Особенно — в буржуазных реалиях. Он научается осваивающе созидать действительность в полноте своих проявлений, на благо всех, — общества, мира, — подлинно свободен, преодолевает расколотость своего бытия. Он не живет волей к смерти, — что свойственно буржуазному человеку, — но волей к жизни, к ее неуклонно растущей полноте, разнообразию, всесторонности.
Социализм обеспечивается в таком ключе даже не столько утверждением плана, учета и контроля, объединением («централизацией», обобщением) всего многообразия производственных предприятий, фирм в «единую корпорацию» и проч., — к тому же, когда все это продолжается в капиталистической форме, без смещения акцентов на подлинное человекообразование и событийность, — сколько организацией именно такого типа потребления, когда бы оно всемерно разворачивало, стимулировало, насыщало осваивающе-сознательную созидательность народа. При социализме всего главней, чтобы жизнь, действительность, история становились поприщем осваивающе-произведенческого, сознательного творчества народных масс.
У В. И. Ленина в работах о социализме последний, среди прочего, определяется именно так: «сознательное творчество народных масс». Ленин не уставал повторять: «Социализм не создается по указам сверху. Его духу чужд казенно-бюрократический автоматизм; социализм живой, творческий, есть создание самих народных масс» [Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 35, с. 57.].
Причем, это созидание, выступающее не просто сознательным, но высоко сознательным (событийно-моральным) творчеством народа, возможно как осваивающее отношение людей к действительности и самим себе. Так что и потребление, и высокая сознательность социалистического человека качественно иные, нежели наблюдаемые при господстве буржуазности. Они насквозь пронизаны моментом событийности и, ответствующей бытию, человечности. Больше того. С приходом социализма понятие способа производства начинает вмещать в себя это самое высоко сознательное творчество народа. Сознательность, идеи, идеалы, морально-нравственные принципы, насыщенные содержанием и смыслами событийности, если угодно, приобретают достоинство материальной силы.

sgaliev

Сказанное о социалистической сознательности, вернее, о социализме как высоко сознательном творчестве трудового народа нуждается в известной конкретизации. Как такое творчество социализм, несомненно, почти весь начинается в духовно-практической сфере, в духовно-практических подвижках. Точнее, — если быть предельно кратким, — в стадии информационного творчества. То есть, потребления информации о наличной действительности, творчества новой информации. В частности, — новых идей, программ, стратегических и тактических задач, проектов, курсов и практической реализации их. В этом смысле перед нами не что другое, как именно моральное в духовно-практической форме творчество. И, думается, в такой своей данности социализм будет оставаться довольно долго. Это так, по крайней мере, потому, что нет готовых учебников социализма (точно также коммунизма). Не созданы четкие схемы, следуя которым, он воплощается, опредмечивается, подобно известной конструкции по заданной программе. Собственно, выражение «высоко сознательное творчество» к такому пониманию сводится.
А, с другой стороны, слово «высокая» здесь предполагает, что речь идет не просто о сознательности, которая от своих однотипных «сестриц» (сознательностей, свойственных человеку не только социализма) принципиально отлична. И «отлична» — не столько тем, что, скажем, более последовательна, глубже разработана, в ней момента осознанности больше и проч. Это не дает основание нашей сознательности быть в подлинном смысле высокой. Лишь одно условие дает, условие, к тому же, выражающее глубочайше истинный смысл социалистичности. Да, речь идет об открытости последней бытию, событийности, произведенческости. Таким образом, выражение «высокая сознательность» означает реализацию сознательности (духовно-практическое творчество) в увязке с бытием, ее бытийную (следовательно, осваивающе-произведенческую) насыщенность. Социалистический высоко сознательный человек созидает действительность так сознательно (имея в виду все то, что обычно подразумевается под этим термином и о чем выше шла речь), что в создаваемых и воплощаемых им образах, оценках, идеях, проектах, императивах, программах непременно присутствует бытие, событие. Другими словами, человек сознает и поступает событийно. Вот, потому-то мы и отождествляем социалистическую сознательность (высокую сознательность) с событийной моралью.
1. Как же, в таком случае, добиться, главное, держаться этого высоко сознательного, событийно-морального творчества? Прежде всего, - имея «высокую планку» впереди, ничуть ей не изменяя, не снижая. Вместе с тем, очень «тонко» двигаясь: искореняя в сознании, поведении людей, в действительности буржуазные нравы, все то, что становится тормозом, оковами на ногах, утрачивает качество справедливости, обнаруживается злом. Но, «искореняют», избавляются от всей данной «устарелости» не просто голой негацией, а путем замещения более высокой, достойной человечности и бытия, культурой, жизненным отношением к вещам, практикой. Другими словами, такую морально-очистительную и созидательную работу невозможно строить иначе, как, снова выражаясь словами Ленина, «стоя по колени в болоте» [См.: Ленин В.И. Доклад на II съезде профсоюзов // Полн. Собр. Соч. — т. 37. — С. 435-453; его же: Маленькая картинка для выяснения больших вопросов // там же. — т. 37. — с. 407-411] буржуазности, прошлого. Вместе с тем, — стараясь жить всей полнотой мира, человекобытийных связей, осветляя свои дела и помыслы бытием, будучи открытым подлинно историческому будущему. Так можно и должно преодолевать, возникающие и достающиеся в наследство от прошлого, противоречия, коллизии существования, так решать предстоящие проблемы, быть готовым откровениям события, будущего.
Социализм, стало быть, это строительство социализма. Причем, — в себе, в ближнем и дальнем окружении, строительство духовное и духовно-практическое (два уровня событийной моральности). Строительство — и в своей душе, и в быту, и на работе. Ни одна сфера человеческой реализации не должна быть упущена!.. Здесь, пожалуй, самое сложное, тяжелое и «напряжное». Имея в виду, к тому же, — что приходится идти неторными путями. Никогда человек не сталкивался с такими значимыми, масштабными, трудоемкими задачами-стройками, которые, вместе с тем, столь ответственны, рискованны, «страшны» (в глубоко экзистенциальном смысле данного выражения)...
И не удивительно, почему мы, в нашей стране, часто сбивались с пути. Больше, окончательно провалились на стыке восьмидесятых и девяностых. И, увы, — в очередной раз!..
Действительно, разве это впервые? Ведь сколько было в истории этих «разов»? Сколь много уже «набито шишек», испытано неудач!.. Иной раз, даже кажется, что социалистическое (событийно-коммунистическое) движение — это постоянный поиск, проба, испытание на деле этой самой коммунистичности, опыт того, как не следует идти, как преодолевать очередные «завалы» и подстерегающие неожиданности. В каком направлении уточнять, исправить идею, свои духовно-практические искания...
Этот негативно-созидательный опыт, несомненно, что бы там ни говорили, тоже многому учит. Даже — коль скоро не был успешным, или достигнутое оказалось не долговечным, не столь чаемым, не тем. В следующем социалистическом движении-порыве, с новой попыткой (что безусловно произойдет) люди, — уже наученные, как не следует, — по-другому шагнут, станут более зрело и сознательно поступать. В таком ключе результаты их деятельности окажутся куда плодотворней, основательней, менее ошибочными. Человечество, стало быть, возвысится на, хоть и не идеальную, но более достойную человека и бытия, ступень. Причем, — чтобы снова-таки, где-то здесь (в очередной раз, быть может) напороться на неожиданный «подвох», преграды. Ибо обнаружится: найденная ступень, реализованные возможности, хоть и более справедливы, верны, нежели прежние, тем не менее, как-то да не так ведут, не то утверждают, недостаточны для полноты раскрытия человеко-мирных и человеко-бытийных мер со-творчества, проявления человечности. Событие, как мы уже знаем, никогда не постигается и утверждается сполна: постоянно отсваивается, «убегает в тайну». Вот, в таком ключе коммунизм, социализм, — вечное, беспрестанное строительство их, путем, опять же, беспрестанного выхождения, преодоления уже совершенного, достигнутого.
Отсюда, возможно, кой-кого посетит разочарование, чувство бессмысленности этой, вроде бы, «дурной погони» за недостижимым. Что же, есть такие, особенно в стане заведомых недругов. Все же, перед нами «недостижимое» («утопия») той пробы, что вместе с тем и жизнеутверждающе. Ежели бы ее не было, — а мы не гнались за ней, — наше существование полностью «оболотилось» (Ю. Хабермас). Как замечательно говорит гений:

«Если б
коммунизму
жить
осталось
только нынче,
мы
вообще бы
перестали жить.»

Вот, в каком смысле коммунизм, действительно, есть утопия. Но это такая утопия, за которую стоит отдать все остальные утопии! Как бы каждая из последних хотела быть подобной ей!.. Можно и так сказать, — имея в виду ситуации наибольшего расцвета буржуазности, стало быть, подавленности коммунистической идеи, сплошного беспросвета впереди, — коммунисты здесь предстают в роли своеобразных «оводов», шмелей, которые назойливо беспокоят, даже жалят прилегшего на бережку «отдыхающего», с тем, чтобы он не забывался, не успокаивался да не подхватил безбытийный «удар», самодовольно предавшись солнцепеку...

sgaliev

Сказанное о социалистической сознательности, вернее, о социализме как высоко сознательном творчестве трудового народа нуждается в известной конкретизации. Как такое творчество социализм, несомненно, почти весь начинается в духовно-практической сфере, в духовно-практических подвижках. Точнее, — если быть предельно кратким, — в стадии информационного творчества. То есть, потребления информации о наличной действительности, творчества новой информации. В частности, — новых идей, программ, стратегических и тактических задач, проектов, курсов и практической реализации их. В этом смысле перед нами не что другое, как именно моральное в духовно-практической форме творчество. И, думается, в такой своей данности социализм будет оставаться довольно долго. Это так, по крайней мере, потому, что нет готовых учебников социализма (точно также коммунизма). Не созданы четкие схемы, следуя которым, он воплощается, опредмечивается, подобно известной конструкции по заданной программе. Собственно, выражение «высоко сознательное творчество» к такому пониманию сводится, коль скоро социализм и коммунизм (вернее, социализм, переходящий в коммунизм, даже совпадающий с коммунизмом) строятся под знаком событийно-моральной деятельности. Именно эта деятельность, — но не политическая, экономическая или какая другая, — стоит во главе многостороннего процесса созидания людьми своего событийного будущего. Осваивающе-произведенческая практика тем, как раз и отличается, что в ней главенствует событийно-этическое начало, событийная мораль (что тоже, высоко сознательное творчество народа).
Собственно, предполагая именно это главенство, сознательность, которой движимы люди как созидатели коммунистической нови, характеризуется высокостью. На самом деле. Слово «высокая» в выражении «высокая сознательность» предполагает, что речь идет не просто о сознательности, которая от своих однотипных «сестриц» (сознательностей, свойственных, конечно же, не только событийно утверждающемуся человеку) принципиально отлична. И «отлична» — не столько тем, что, скажем, более последовательна, глубже разработана, в ней момента осознанности больше и проч. Это не дает основание нашей сознательности быть в подлинном смысле высокой. Лишь одно условие дает. Условие, к тому же, выражающее глубочайше истинный смысл социалистичности, коммунистичности. Да, речь идет об открытости последних бытию, их осваивающе-произведенческом, событийно-моральном развертывании, предполагающем одновременно всестороннее и гармоничное развитие человека на уровне подлинно высокой человечности.
Таким образом, выражение «высокая сознательность» означает осуществление сознательности в увязке с бытием, духовно-практическим, событийно-моральным творчеством. Она не находит реализацию вне осваивающе-произведенческого воплощения событийного человеческого бытия. Высоко сознательный человек реального социализма, начавшего, по сути, непосредственно утверждать коммунизм, относится к действительности так сознательно (имея в виду все то, что обычно подразумевается под этим термином и о чем выше шла речь), что, в создаваемых и воплощаемых им реалиях, — информации, оценках, идеях, восхищениях, императивах, программах, — непременно присутствует не только высокая человечность, но также бытие, событие. Другими словами, человек сознает и поступает событийно, откуда вытекает высшая степень человечности. И эта установка, настрой, ценностная ориентация главенствует во всем, что бы ни делал и помышлял реальный строитель коммунизма. Поскольку в осваивающем мироотношении этическое, точнее, моральное начало непременно довлеет над всеми остальными разновидностями человеческой деятельности и сознания, событийная сознательность (высокая сознательность) человека реального социализма как начала коммунизма тождественна событийной морали.
Как же, в таком случае, добиться, главное, держаться этого высоко сознательного, событийно-морального творчества? Прежде всего, — имея «высокую планку» впереди, ничуть ей не изменяя, не снижая. Вместе с тем, очень «тонко» двигаясь: искореняя в сознании, поведении людей, в действительности буржуазные нравы, все то, что становится тормозом, оковами на ногах, утрачивает качество справедливости, обнаруживается злом. Известно ведь: зло — застывшее добро!..
Но, «искореняют», избавляются от всей данной «устарелости» не просто голой негацией, а путем, означенного выше, озабоченного «врачевания», «исцеления», обновления. Благодаря этому, происходит замещение отживших форм реалиями, свободными от прежних коллизий, совершенными, полней светящимися человечностью и событийностью. Следовательно, утверждается более высокая и достойная культура, жизненность.
Как понятно, такую морально-очистительную и созидательную работу невозможно строить иначе, как, снова выражаясь словами Ленина, «стоя по колени в болоте» [См.: Ленин В.И. Доклад на II съезде профсоюзов // Полн. Собр. Соч. — т. 37. — С. 435-453; его же: Маленькая картинка для выяснения больших вопросов // там же. — Т. 37. — с. 407-411] буржуазности, прошлого. Вместе с тем, — стараясь жить всей полнотой мира, человекобытийных связей, осветляя свои дела и помыслы событием, будучи открытым подлинно историческому будущему. Так можно и должно преодолевать, возникающие и достающиеся в наследство от прошлого, противоречия, коллизии существования, так решать предстоящие проблемы, быть готовым откровениям события, будущего.
Реальный социализм, стало быть, это строительство социализма и коммунизма. Причем, — в себе, в ближнем и дальнем окружении. Это строительство духовное и духовно-практическое (два уровня событийной моральности). Строительство — и в своей душе, и в быту, и на работе. Ни одна сфера человеческой реализации не должна быть упущена!.. Здесь, пожалуй, самое сложное, тяжелое и «напряжное». Имея в виду, к тому же, — что приходится идти неторными путями. Никогда человек не сталкивался с такими значимыми, масштабными, трудоемкими задачами-стройками, которые, вместе с тем, столь ответственны, рискованны, «страшны» (в глубоко экзистенциальном смысле данного выражения)...
И не удивительно, почему мы, в нашей стране, часто сбивались с пути. Больше, окончательно провалились на стыке восьмидесятых и девяностых. И, увы, — в очередной раз!..
Действительно, разве это впервые? Ведь сколько было в истории этих «разов»? Сколь много уже «набито шишек», испытано неудач!.. Иной раз, даже кажется, что социалистическое (событийно-коммунистическое) движение — постоянный поиск, проба, испытание на деле этой самой коммунистичности. Опыт того, как не следует идти, как преодолевать очередные «завалы» и подстерегающие неожиданности. В каком направлении уточнять, исправить идею, свои духовно-практические искания...
Данный негативно-созидательный опыт, несомненно, что бы там ни говорили, тоже многому учит. Даже — коль скоро не был успешным, или достигнутое оказалось не долговечным, не столь чаемым, не тем. В следующем социалистическом движении-порыве, с новой попыткой (что безусловно произойдет) люди, — уже наученные, как не следует, — «по-другому шагнут», станут более зрело и сознательно поступать. В таком ключе, результаты их деятельности окажутся куда плодотворней, основательней, менее ошибочными. Человечество, тем самым, возвысится на, хоть и не идеальную, но более достойную человека и бытия, ступень. Снова-таки, — чтобы где-то здесь, быть может, напороться на неожиданный «подвох», преграды. Ибо, как знать, не обнаружится ли, что, найденная ступень, реализованные возможности, — хоть и более справедливы, верны, нежели прежние, — тем не менее, как-то да не так ведут, не то утверждают, недостаточны для полноты раскрытия человеко-мирных и человеко-бытийных мер со-творчества, проявления человечности. Событие, ведь никогда не постигается и утверждается сполна: постоянно отсваивается, «убегает в тайну». Вот, в таком ключе, скажем это, повторившись, социализм, коммунизм, — вечное, беспрестанное строительство их путем, снова-таки, беспрестанного выхождения, преодоления уже совершенного, достигнутого.
Отсюда, возможно, кой-кого посетит разочарование, чувство бессмысленности этой, вроде бы, «дурной погони» за недостижимым. Верно, есть такие, особенно в стане заведомых недругов. Все же, перед нами «недостижимое» («утопия») той пробы, что вместе с тем и жизнеутверждающе. Ежели бы ее не было, — а мы не гнались за ней, — наше существование полностью «оболотилось» (Ю. Хабермас). Как замечательно говорит гений:

Если б
коммунизму
жить
осталось
только нынче,
мы
вообще бы
перестали жить.

Вот, в каком смысле коммунизм, действительно, есть утопия. Но это такая утопия, за которую стоит отдать все остальные утопии! Как бы каждая из последних хотела быть подобной ей!..
Возможен и другой оборот дел, когда коммунистическое движение не столь развито, даже придавлено. Особенно такое характерно в ситуации наибольшего расцвета буржуазности, стало быть, подавленности коммунистической идеи, сплошного «беспросвета» впереди. Коммунисты здесь предстают в роли своеобразных «оводов», шмелей, которые «надоедают», даже жалят прилегшего на бережку «сложившего руки», с тем, чтобы он не забывался, не успокаивался да не подхватил безбытийный «удар», самодовольно (или безнадежно) предавшись солнцепеку или «беспросвету»... Подобно Афинскому Сократу, коммунисты в означенных условиях призваны просвещать, побуждать к беспокойству, неприятию устоявшегося, отдающего уже злом. Они будут уличать общество, правительства, власть в ложных, античеловечных политиках, искать верные пути разрешения назревших противоречий, источащих «болезни», находить трансцендентные выходы за пределы сложившихся тупиков Производящести. Иной раз сформулировать проблему, решив которую можно преобразить наличность, выйти за нее, — многого стоит. И это, стало быть, весьма значимая работа, тем более, коль скоро не по плечу остальным партиям, общественным движениям, господствующему официозу. Точно также, чрезвычайно важно вести активную общественную жизнь, внедряться во властные и институциональные структуры, достигать, добиваться ключевых постов в осуществлении общенародных, государственных дел. И добросовестно исполняя возложенные функции, стараться на своем месте служить народу, отечеству, делать все возможное для облегчения участи людей, всемерно способствовать подлинным устремлениям общества, времени, бытия. Так, с одной стороны, можно будет способствовать прогрессу своей страны, общества к событийности. А с другой — можно так сказать, «ждать своего часа», готовить и крепить, наращивать силы.

Целью социалистического и коммунистического потребления, как, вообще, жизнедеятельности общества, всех его устремлений, конечно же, является человек.
Выше о коммунистическом человеке, утверждающем себя в мире осваивающе-произведенчески, свободно и гармонически развитый, — в частности, о том, каким и почему он должен быть, кое-что было сказано. Говорилось и о его определяющих чертах, отличиях от человека производящего. Описан осваивающе-произведенческий человек в становлении и другой нашей публикацией: «Образование событийного человеческого бытия (философские основания)», на которую часто ссылаемся. Вообще, человек постоянно пребывает в центре нашего внимания. Ведь само событийное человеческое бытие, что оно само по себе значит, если главенствующим и всеопределяющим моментом тут не выступает человек? Точно также, о каком времени мы собираемся вести разговоры, коль скоро оно на прямую свидетельствует человека, ничего без последнего не знача? Точно также, о каких таких смыслах может идти речь, чьими последние являются, кого репрезентируют, как не человека? А предметы, в призме которых мы пытаемся эксплицировать смыслы и содержание коммунистической действительности, — разве не предполагают они человека в качестве главенствующего центра последней? При этом, как же он далеко отстоит от человека в качестве претендента на центр буржуазной действительности!..
Итак, обратившись снова к коммунистическому человеку, дабы не повторяться, позволим себе ограничиться лишь некоторыми замечаниями на этот счет. Причем, — касаясь преимущественно образования человека в предметотворчестве, что то же самое, предметном потреблении. Об образовании нового человека в человекотворчестве см.: http://filosofia.ru/informacionnyj-m...nie-cheloveka/.
Должно быть понятно: будучи со-творчеством человека и бытия, произведенческое предметотворчество, соответственно, предметное потребление (как и человекотворчество), по большому счету, носит поэтический характер. Выше мы не раз указывали, что, формируясь на предметизующем поприще, человек вызревает и выступает мастеряще, мастером. Потому, как раз, здесь человек мастер, мастерски творит, что творит совместно с бытием, осваивающе-произведенчески. Что исключительно важно, в данной со-вместной созидательности, где человек-мастер помогает матери-природе изводить в открытость потаенно сущие, он достаточен именно таким, каков есть: человеком. То есть, ему нет нужды преображаться в какие-то там «сверхчеловеки» («киборги», «трансураны», мутанты и проч.), на чем настаивают либеральные идеологи. Вместе с тем, недопустимо низводить его до, сплошь да рядом встречающегося нынче, "кнопкодава", примитивного оператора, «перекладывателя бумаг», информации, дивидуальной «упаковки» и т.п. Благодаря обхождению с конвергентной, природоподобной (вплоть до естественности) технологией, свойственной производительным силам коммунистической действительности, человек, далее, не может быть низведен до состояния репродуктивности, исполнительства, узкой специализации. Больше того. Нет здесь в строгом смысле ни рабочих, ни инженеров (по крайней мере, в классическом смысле). Труд не калечит работника. Последний не выступает «частичным человеком» (Маркс), приставкой к машине, в виде примитивного клерка, исполнителя незатейливых («служебных») функций, о которых, в частности, говорит в своей лекции на Совете Федерации РФ руководитель Курчатовского центра, академик Ковальчук [Глава «Курчатовского института» М. Ковальчук выступил на заседании СФ в рамках «Времени эксперта» // http://www.youtube.com/embed/PgBq7oOI8Hk?wmode=opaque]. «Новые технологии (гибкие роботизированные обрабатывающие центры) на новом уровне воспроизводят средневековый, цеховой способ производства. Это когда мастер с подмастерьем делали ту или иную вещь от начала до конца сами, без всякого разделения производства на отдельные операции (как на мануфактуре или на заводском конвейере), причем не наугад (свободная конкуренция), — а строго по заказу конкретного потребителя. Разве роботизированный ОЦ не намного производительнее ремесленной мастерской? Он равносилен тысячам таких мастерских» [Максим Калашников. К времени “после капитализма” // http://forum-msk.org/material/politic/12025706.html].
Поскольку человек не отчуждается в рыночного человека или в другие разновидности своей извращенной данности, — потребляется, образуется не в качестве одномерной, отпавшей от бытия, «вещи», способной лишь утилизующе относиться к жизни, — он формируется всесторонне, гармонично развитым, присутствующим в теснейшей близи бытия, события.
Вместе с тем, господствующая в произведенческом мире общественная собственность, общественные производственные отношения обеспечивают все это. В придачу, они также не «частностят» человека, подобно тому, как он оскопляется («классифицируется», массифицируется, «отслаивается»), присваиваемый частнособственническими отношениями. Нет необходимости доказывать, что произведенческая практика не терпит частнособственнические отношения, в каком бы виде они ни выступали. Она требует исключительно отношения общественно-собственнические, отличные в этом смысле даже от социалистического своего аналога, поскольку последний во многом страдает напластованиями от частной собственности. Именно развитые общественно-собственнические отношения создают и подкрепляют все предпосылки для формирования, ответствующего им, равно времени, бытию, истории, своей созидательной активности, постсоциалистического человека.
Поскольку в произведенческой практике человекотворчество и предметизация вершатся не только без нарушения и насилия над природой, но отправляясь от нее, под ее «аурой» (Т. Адорно), следуя ее влечениям, в событийном произведении человек осуществляется, сохраняя, врачуя, содействуя, короче, заботясь о самоосуществлении и развертывании природного окружения, сущего вокруг и внутри себя. И забота данная (подлинно экзистенциальная, исцеляюще-пасторская), неизмеримо емкая по сравнению с тем, как ее может проявить производящий человек.
Если, далее, производящий (особенно промышляюще) человек безоговорочно «исчезает» в результатах своей активности, — что является одним из важнейших факторов его отчуждения, — то абсолютно противоположным образом обстоит дело в произведенческой практике. Человек как автор, творец здесь сохраняется во всей присущей ему уникальности, личностной и экзистенциальной неповторимости. Он не «порабощен» созидаемой предметностью, не обезличен, не превращен в поставку для произведения и ее действительности (следовательно, не отчужден в данном отношении), ибо произведение как таковое в этом и не нуждается.
Произведенчески являя свету про-дукты, очеловечиваясь в них, человек-автор, вместе с тем, настолько богат и разносторонен, так неисчерпаем, что созидаемая предметность не способна «захватить», вместить его сполна. А с другой стороны, автор в данном процессе как бы «от-сваивается» от воплощенной истины, «убегает в тайну» (М. Хайдеггер). Кстати, этой особенностью характеризуется и событие как таковое.
Но про-из-вод-ящий человек, сказали мы, творит не только себя и для себя, не только для времени и бытия, но также для другого человека. В произведении (и как процессе, и как результате) обязательно присутствует «адресат»: другая личность, экзистенция, иное человеческое бытие, общество и даже публичность, к коим автор обращен, вопрошая, от-ветствуя, выражая как-то свое отношение к ним. Произведение — средоточие диалогической коммуникации человека с другим человеком, миром, бытием и временем. В этом смысле продукт произведения (произведение), будучи всегда личным и адресным, взывает, среди прочего, к участию, отклику, ответу. Причем, столь же поэтически-творческому, как и оно само. Произведение (и как процесс, и как результат), таким образом, есть форма межличностного, экзистенциального, человеко-бытийного общения. Его, вслед за Г.С. Батищевым, правильно будет именовать «глубинным общением».
Затронутые черты предметизующего потребления предоставляют человеку основание для истинствования, всецело со-принадлежа своему подлинному времени, его нуждам и интенциям. Он способен поступать, соразмеряя свои дела с исторической целесообразностью, следуя долгу, велениям совести. Он находит и сознает назревшие проблемы, противоречия, коллизии в обществе и мире. И, устраняя, преодолевая их, — улучшает, совершенствует (врачует) действительность, удерживается, тем самым, в горизонте событийности. Одного потребления (образования) в области человекотворческой всего этого бы не могло дать.
Итак, произведенчески-практический человек событийности весьма мало чем сроден производяще живущему человеку, пребывающему в совместной жизни с другими, как он же, разобщенно, отпавши от бытийной и даже человечной своей основы. Кстати, не отсюда ли, свою общественную жизнь производящие люди (в основном, либерально настроенные) склонны сводить к тому, что называется «публичность». Соединенные лишь внешне в либерально-публичном обществе, люди никому ничего не должны в человечески-личном и бытийном смысле. Нет ничего такого, помимо довольно узкого набора аксессуаров, обеспечивающих вещно-потребительское, присваивающе-прихватительское существование, что бы пользовалось особым (привилегированным, священным, или каким другим) статусом. Низменное и высокое — все едино, редуцируемо к безличности, бездушности. В конечном счете, — к безжизненности. Везде и всюду устанавливаются, видятся раздуховленные отношения вещно-товарного движения. Любое явление имеет товарную цену. Нет ничего, что не покупается и продается. Вере, любви, служению (тем более, в подлинном смысле) нет места. Налицо лишь «торг». Даже семейные, интимные отношения пронизаны духом найма, контракта, купи-продайных связей. «Единственно реальные» атомизированные «Робинзоны», — в конечном счете, подменяемые дивидуумами, «киборгами», «андроидами» и проч., — как понятно, принуждены договариваться между собой (для самосохранения, собственной защиты, обеспечения выгод) относительно организации совместной («общественной») жизни, не способной подняться за рамки пресловутой публичности.
Но, как бы там ни представлялась и устраивалась на либералистический манер общественная жизнь, формы реальной общественности, коими существуют производящие (даже не опутанные либерализмом) люди, не имеют ничего общего с общественностью, утверждаемой произведенческим обобществлением. В дополнение к сказанному выше, она, объединяя экзистенциальных и человеко-бытийных своих носителей и представителей, уже соборна (советска) по сути своей, подлинно демократична, раздвигается не только до мирности, но также бытийности. Вот почему, снова-таки, перед нами не просто общество, а мир, человеческое бытие, событие.
Коль скоро произведение выступает, как сказано, своего рода «средоточием» человека, бытия и времени, «земного и небесного», мирского и человеческого, оно — такой способ существования человека, где он раскрыт гармонической соотнесенностью своих обнаружений: как общественное существо, мир человека, экзистенция и человеческое бытие. В произведенческой коммуникации человек про-из-вод-итель утверждается не только по своей экзистенциальности и уникальности; произведение далеко не просто то, что можно было бы назвать ареной индивидуального самоосуществления, отгораживающего человека «стеной» от таких же носителей самобытности и «самодеятельности». Напротив, каждая про-из-вод-ящая экзистенция, личность соборно соединяется с остальными и, обогащаясь, пополняясь опытом их существования, отдает себя самораскрытию и развитию, духовно-практическому росту их. Собственно, иначе и не может быть. Разве допустимо усматривать в человеке экзистенцию, тем более, человекобытийность, коль скоро он не идет дальше «скорлупы» собственных эгоистических интересов и жизнепроявлений, не заботится (в подлинном смысле) о своем окружении?
Отсюда, между прочим, следует: поскольку производственная активность людей (выступающих человеческим бытием только косвенно, опосредствованно) создает «вещи», совершенно безличные, бездушные, имеющие лишь товарную «ипостась», полагать, что здесь люди способны на экзистенциальное, тем более, непосредственно человеко-бытийное существование, просто нелепо. Производящий человек не способен стать экзистенцией, человеческим бытием. И если-таки, при господстве производящей практики возможны и имеются экзистенциальные и человекобытийные формы активности, то отнюдь не благодаря тому, что они реализуются производяще...
Укажем еще один момент, как бы повторившись даже. Из сказанного должно быть ясно: осуществляющееся означенным образом произведенческое творчество (практика), равно существующие такой человекобытийной активностью, возможны не самотеком, стихийно, как, например, существует древний человек натурально-личной практики, еще не противопоставивший себя природе, растворенный в ритмах и процессах «космоса». Не оправдано в этом смысле понимать способ существования традиционного человека (во всяком случае, на уровне индивидуальности) как озабоченный. Тем более, — экзистенциальный, осваивающий. Не верно также, что способ существования данный (по крайней мере, на уровне отдельного человека) образует человеческое бытие, к тому же, событийное. Хотя практика традиционного человека (в силу натурально-личного своего протекания), в общем, носит произведенческий характер, она, тем не менее, такова только в-себе. Потому человеческое бытие как таковое свойственно человеку, находящемуся еще в «пеленках природы», тоже в-себе. В строгом смысле слова, здесь не столько бытийствует человек, сколько о человеке заботится («человечествует») само бытие.
Следует подчеркнуть, что отмеченные черты осваивающе-произведенческого человека, как и многое другое, — не пустая фраза, не громкие слова, но подлинная и необходимая реальность, без чего не утверждаема, не раскрываема сама событийно-произведенческая действительность. Живя произведенчески, осваивающе, в развитых общественно-собственнических отношениях, ответствуя зовам и веяниям бытия, человек, с другой стороны, иначе не может формироваться. Если он не появится, не сумеет образоваться, — нечего говорить о преодолении производящести, следовательно, капиталистических начал жизни. Стало быть, выбраться из, уже расставленных последней смертельных ловушек, не удастся.

sgaliev

Означенные и другие качества нового человека, — который, по сути, восстанавливается и разворачивается в своей подлинности, — буквально затребованы всеми звеньями складывающейся действительности. Главным и ближайшим образом, — особенностями произведенчески-созидательной деятельности. В том числе важнейшим элементом последней, произведенческими производительными силами. А внутри них – новейшей техникой, технологиями, с коими люди постпроизводства призваны совладать. Даже на современном этапе, где конвергентная (природоподобная, тем более, естественная) техника лишь зарождается, делает первые шаги, снискивает еще адекватное осмысление, человеку предъявляются весьма серьезные требования в плане радикального преодоления в себе качеств, оскопляющих его, отчуждающих, отсекающих от своей подлинности и бытия. Освобождающемуся от производящего мироотношения как детерминанта своей отчужденности, оскопленности, смертельной обреченности, человеку предстоит исполниться принципиально иными способностями, потребностями, достоинствами (в частности, из, означенной чуть выше, «обоймы»). Без них ладить с произведенческой техникой просто невозможно, немыслимо.

Завершая осмысление реалий коммунизма в означенном плане, нельзя не заметить, что второпях мы упустили включить технику как важнейший элемент производительных сил в круг предметов, под знаком которых разворачивали коммунистическую действительность. Техника, на самом деле, весьма многое раскрывает в содержании и протекании, как самой практики, так и тех предметов, специфическим способом существования которых последняя выступает, В том числе, разумеется, событийного человеческого бытия. Именно техника, между прочим, прямо наталкивает человека в лице соответствующих специалистов, ученых, практиков на преодоление производящего способа существования произведенческим. Современная природоподобная техника прямо этого требует, и без выхода за производство в произведенческое творчество, она просто недоступна ни пониманию, ни, тем более, совладанию с ней человеком.
О существе техники, ее месте и роли в практике и становлении человека, о научно-техническом прогрессе, соотношении производящей и произведенческой техник, об особенностях конвергентной техники, требованиях, предъявляемых ею современному человеку в направление утверждения осваивающе-произведенческой практики, о проблемах и трудностях, возникающих в связи со всем этим, — сказано нами в другом месте [см. не раз предложенную работу:
https://cloud.mail.ru/public/4bX9/tQpSn9a1Y
(соответствующие разделы)].
Поскольку нам пока что нечего добавить к написанному там, думается, нет нужды заново все расписывать. Заметим, разве что, причем, не ограничиваясь пределами лишь технологического подхода, следующее.
Природоподобные и естественные технологии, к которым подводит четвертый этап НТР и которые объективно диктуют переход к произведенческой практике, включающей в себя событийную мораль, — весьма могущественны. Собственно, потому-то их опасно вверять в руки, не способного нормально совладать с ними, неподобающе образованного человека. Легко показать [8.2.1.2.], уже технологии третьей волны весьма пагубно сказываются в плане отчуждения человека. От последнего здесь требуется крайне серьезная подготовка, как в плане компетентности, так и духовно-практической зрелости, для совладания с информационной техникой (роботами, гаджетами, виртуальными системами и т.п.). Особенно — дабы выдержать ее отчуждающий натиск. Но с приходом технологий четвертой волны ожидания, коим человек призван ответствовать, неимоверно возрастают. Больше. Они в рамках производящего способа существования, буржуазного строя и мироориентации вообще, просто не находимы.
Да, от человека ожидаются не традиционные для буржуазности, присваивающе-потребительские умения и знания, с соответствующей ценностной ориентацией. На повестке дня, как бы кому ни хотелось, принципиально иные, другими словами, событийные духовно-практические качества, способности, зрелость. Ибо от человека очень многое требуется. Особенно в плане мировоззренчески-ценностной ориентации, моральности, ответственности, компетентности для совладания с новейшей, уже непроизводящей, техникой. Удовлетворить же эти требования присваивающее мироотношение, «вещно»-потребительское сознание и практика (в том числе этика) никак не способны. Разве что, получив доступ к данным технологиям, — это лучший случай, — отказаться от них, «засунуть под сукно», «спрятать подальше», поскольку они просто неподвластны, недоступны в подлинном смысле. Так ведь обычно поступает капиталист в конкурентной борьбе, видя, что открывшаяся перспектива технического обновления ему «не по зубам», а конкуренты — «обойдутся!». Это, между прочим, уже наблюдается со многими новейшими технологиями и направлениями научно-технического прогресса.
Но есть и другой путь. Это попытка воспользоваться (коль скоро доступна внедрению) новой техникой «на старый манер». И, тем самым, — множить опасности, навлечь на мир катастрофически невосполнимые разрушения. Именно из-за отсутствия в буржуазном человеке сил, опыта, готовности, воли, его мировоззренчески-ценностной, моральной несостоятельности, даже пагубности для современной действительности, исключительно возрастают деструктивные опасности от использования новейших технологий во втором варианте. В частности, — от возможности целенаправленно-разрушительного вмешательства посредством техники четвертой волны в жизнь,. Причем, — не только природы, живого, но, что еще опасней, — самого человека. От неподобающего (несобытийного) вмешательства человека, вооруженного такой, пусть и непроизводящей, технологией возникает реальная угроза полной разбалансировки естественного экобаланса, планетарной эволюции во всех направлениях.
Техника ведь (особенно не очень мощная) страшна и опасна не сама по себе, но в руках злокозненности, будучи используема разрушительно, поскольку, например, преследуются противоестественные и бесчеловечные интересы. Что верно, правда, эти бесчеловечности и неестественности внушаются, внедряются в сердце и душу производящего человека именно этой самой техникой, «техно-лого-центризмом» (Ж. Деррида), будь она даже не очень-то мощной, энерго-и материало-затратной, ресурсоемкой, экологически вредной.
Но, рано или поздно, техника (например, третьей волны, тем более, волны четвертой) разрастается, обретает неслыханную мощь. В дополнение к негативам, идущим от просто производящей техники, опасности и негативы теперь стократ восполняются. Функционирование, особенно результаты применения новейших технологий могут иметь необратимый и невосстановимый, главное, выпадающий из-под контроля характер. Природа (и человек) не справляется с вносимыми ими «переменами» и начинает просто рушиться. Тогда эта мощная и неконтролируемая техника, уже независимо от «рук», в коих пребывает, оказывается далеко не «нейтральной» в смысле своего качества, устройства, применения. Иную такую технику, технологию в целях экологической, гуманитарной, социальной безопасности становится просто недопустимо использовать, запускать. Ибо, мало того, что изничтожает, опустошает природу, она также, не ограничиваясь извращением и отчуждением человека (как было всегда до сих пор), обрекает его на смерть.
Действительно. Даже коль скоро люди будут руководствоваться «добрыми намерениями», начнут активно воплощать результаты данных технологий (в том числе непроизводящих), — разве исключена ситуация, когда просто не предугадать последствия (не дай, Бог, негативные), скажем, выхода искусственно создаваемых живых систем в окружающую среду? Да, трудно предугадать, к тому же, держась примитивных производяще-присваивающих позиций, влечений, как они повлияют на эволюционный процесс, на живое, другие сферы жизни, самого человека.
В плане технологического подхода, а также других оснований в известном смысле даже верно утверждать, что, ответствующий осваивающе-произведенческой созидательности, человек по сравнению с людьми производящей активности, есть нечто от сверхчеловечности (Ф. Ницше), — настолько велика дистанция между ними. Без обретения «сверхчеловеческих» (осваивающе-произведенческих) качеств современный массовый человек даже подступиться к непроизводящей технике и глубинам подлинной человечности бессилен, испытывая для себя смертельную опасность и неся последнюю остальному миру.
На самом деле. Для неподготовленного, незрелого в осваивающе-произведенческом направлении человека, человека беспрецедентно отпавшего от своей подлинности и бытия, непроизводящие естественные технологии, да и вообще, осваивающий путь, таят, могут нести поистине глубокие (вплоть до тотальности) угрозы, подобно тому, как спички, попавшие в руки шаловливому ребенку-несмышленышу. Ведь, восходя к событийному (осваивающе-произведенческому) творчеству, технологиям, протекающим натурально, мы, по сути, оказываемся на путях естественно-природного процессирования, воспроизведения живой природы. По большому счету, мы намереваемся добиться (во всяком случае, это объективная тенденция), чтобы наши технологии, созидательная деятельность, практика в целом преодолели вековечный (с приходом производства) разрыв между человеком и природой с известным хищническим отношением к ней. Тем самым, мы, преодолевая свою производящую данность, вписываемся, становимся органической составляющей природного движения, естественного хода дел на планете (и не только). В известном смысле мы как бы возвращаемся и восстанавливаем (пусть и на высшем уровне) «естественный обмен веществ природы», облекши биосферу ноосферой (В.И. Вернадский), становясь мировыми сущими в подлинном и буквальном смысле. Во всяком случае, — наша деятельность с непроизводящей конвергентной техникой перестанут нарушать природный баланс, естественный ход дел, позволят человеку, ответствуя бытию, творить свой мир.
А это все, разумеется, помимо желаний и намерений наших, предполагает получение неимоверно емких, особенно по качеству новых знаний, воли (умения, готовности, решимости и энергии), что, разумеется, требует довольно большие духовно-практические затраты и время. Ибо речь идет о нашем радикальном (до сверхчеловечности, по производящим меркам) преображении. Между тем, жить, творить, волить приходится уже, сейчас, с тем грузом человечности (знаний, умений, воли), которым располагаем. Отсюда, как понятно, мы не избавлены от ошибок, неверных шагов в своих «добрых намерениях». Тем более, — при наличном пока человеческом «материале», «человеческом капитале», сплошь отпроизводственном, безбытийном, захваченном, к тому же, либерастическим дурманом...
Собственно, «добрыми намерениями» не скуден и современный человек. Мало найдется, во всяком случае, среди серьезных политиков, предпринимателей, руководителей и организаторов современных обществ, стран, которые были бы безоговорочно злокозненны, творили специально во имя зла. Но, все же, те тупики с болячками, которые плодятся и громоздятся повсюду, — не от данных ли «добронамеренных» устремлений современного человека? А с другой стороны, разве, коль скоро станет на путь непроизводящего устройства мира сегодня, человек многим отличен от своего производящего собрата? Разве благие намерения, выраженные в той же «концепции устойчивого развития» не об этом самом говорят? Ведь вершители данной концепции, как указывалось, реально уже обустраивают современный мир, скажем так, отнюдь не «сея доброе и светлое». Причем, — что характерно, отталкиваясь от даже гуманных соображений, все тех же «добрых намерений», которые, увы, в силу «не от нас зависящих» факторов, «оборачиваются вопреки нашим пожеланиям». Мы, как говорится, постарались из «подстерегающих зол» выбрать «наименьшее»...
В этом смысле, — подчеркнем вновь и вновь, — очень даже важно, какая философская, мировоззренчески-ценностная подоплека лежит в основе предполагаемых и осуществляемых мер, насколько последние и сама «подоплека» человечны и светлы, какие цели преследуют? Свободны ли от конъюнктуры, прошлого, узкоклассовых, тем более, элитарных, клановых мотивов, побуждений? Какова их мораль, несут ли они подлинную справедливость и т.д.? Как и куда они образуют человека, какое устройство мира преуготавливают?.. И философско-мировоззренческая платформа, призванная удовлетворить, — причем всего полней, главное, ответствуя веяниям времени, зовам бытия и подлинной человечности (предстающей ныне «сверхчеловечностью»), — как понятно, «на дорогах не валяется». А то, что «под ногами» и, как правило, подбирается, либо, так или иначе, подсовывается теоретикам-идеологам, — далеко не подобающего достоинства.
Повторимся, последний в этом смысле призван быть весьма бдительным, осторожным, вооружен истинно справедливыми (ответствующими бытию и подлинной человечности) осваивающе-поступающими разумом и волей. Системно (многопланово) поступая и мысля, человек призван не нарушать сложившийся баланс природы, быть осмотрительным, проникновенным, вместе с тем, проникнутым ходом процессов, явлений поприща, куда вмешивается. Точно также, само вмешательство должно совершаться принципиально иначе (в частности, в означенном выше смысле), нежели самонадеянная производящая фабрикация... Здесь, действительно, предстоит быть весьма тонким и глубоким диалектиком осваивающе-произведенческой рациональности и событийной моральности.
Но, спрашивается, где их взять, как сформировать? Ответ однозначен: без марксизма, вне марксисткой мировоззренчески-методологической платформы, вне, органично вписанного сюда, осваивающего подхода, соответственно, событийной этики, — нигде и никак!
Как же тогда быть, что делать? Собственно, делать что есть. Слава Богу, марксизм, хоть и внесен многими (даже из бывших приверженцев) в «красную книгу», все же и в теории, и на практике существует, здравствует. Будет желание, добрая ищущая воля, — найти его нет особого труда. Благо, просторы интернет, СМИ, печать сегодня предоставляют невиданные прежде возможности и перспективы образования в самых разных формах. Особенно на отечественном культурном поприще. Да и в делах, мыслях и поступках людей марксистское диалектико-материалистическое мироотношение не так-то просто изжить. Стихийно, хоть и прошло не мало времени с контрреволюционным отвержением его в стране, мироотношение данное и поныне сохраняется разного рода сторонами, «клочками». Беда, разве что, в том, что оно само (и не только в последнее время) подверглось весьма серьезным превращениям и злоключениям. Довольно непросто неискушенному сознанию здесь (особенно в наличных кризисных «сумерках») разобраться с «плевелами» и «зерном» подлинности... Между тем, мы неоднократно указывали: лишь осваивающе-практическое мироотношение, формирующееся в русле марксистской философии, соответственно, этики, могут служить платформой, которая бы позволила не потерять надежную почву под ногами, обеспечить спасительный прорыв из сложившихся тупиков и завалов. Располагаемый марксизмом мировоззренчески-методологический потенциал, восполненный осваивающе-произведенческой энергетикой смыслов, содержания и горизонтами возможностей понимания практики, человека, исторического процесса, осмысленности жизни вообще, несмотря на известные, скажем так, «сбои», позволяют в нынешних условиях держать «верный курс». Соответственно, — воздавать вещам по их достоинству и подлинной значимости, избежать многие нежелательные отклонения, ошибки, преодолевать «волны» сопротивления на, во многом еще неведомом, пути.
Кстати, не от того ли, что, из-за мощи, действенной силы диалектического материализма, многие немарксистские движения, включая науку, открыто или скрыто, сами того не подозревая, даже порой «самотушки» нащупывают, постоянно обращаются к его методологии? Вернее, к тем либо иным принципам, идеям последней. В этом смысле, по большому счету, скажем, системный и информационный подходы, синергетика, структурализм, функциональный анализ и др., — не являются ли они развернутой реализацией соответствующих принципов материалистической диалектики? Не представляют ли ее частный случай применительно, скажем, к науке, конкретизацию в известных областях? Верно здесь и то, что, разворачиваемые вне связи с мировоззренчески-ценностной основой, с которой диалектико-материалистическая методология неразрывно связана, — оставаясь, стало быть без этой основы, — означенные методы и подходы в современной науке часто весьма «хромают», работают не в полную силу, даже безрезультатно, если не хуже.
Однако, спросим риторически: где эта философия с ценностями? Какую участь она влачит? Кто слышит ее из власть и богатства предержащих сегодня, не говоря уже о руководствовании? Где и какие учителя образуют молодые умы, человечность в духе данной мировоззренчески-методологической платформы? Вообще, на чем нынче базируется система образования? Каким мировоззрением, ценностной ориентацией дышит современный человек? Где тут осваивающе-произведенческий человек? О какой событийности речь?
Не ответы ли на эти риторические вопросы объясняют беды и злосчастья строительства нашего мира?.. Еще определенней, не пора ли нам вернуть контрреволюционно и подло отобранные, знамена и двинуться затем вперед под развернутыми «парусами» марксизма? Что правда, — существенно обновленными. В частности, — переосмыслением и развитием краеугольного мировоззренчески-методологического камня диалектического материализма, принципа практики, и коммунистической путеводной звезды. Да, следует восполнить понимание и реализацию практики осваивающе-произведенческим содержанием и смыслами, насытить последними и вытекающими из них следствиями отправные моменты нашего учения. Речь, разумеется, не только о философии, но и остальных составных частях марксизма. К такому переосмыслению и восполнению теории и практики, — к превращению диалектического материализма в осваивающе-практическую философию, оплодотворению социально-философской теории и теории научного коммунизма, а также политэкономической науки, социологии учением о событийном человеческом бытии, — ведь подошла уже в восьмидесятых годах сама философско-культурная общественность в нашей стране. Однако, не успела развернуть и воплотить эту идею, поскольку известные контрреволюционные события прервали не только данный процесс, но, вообще, бесцеремонно вытолкали сам марксизм в «отвалы», если не хуже...
Восстанавливая, таким образом, историческую справедливость, — снова обретя твердую почву под ногами для развертывания перспективы подлинного будущего, соответственно, событийного созидания отечества, мира, стало быть, человека, — не пора ли, наконец, забросить либерализм в «Тартар»? Там, между тем, его с нетерпением ждут, отжившие свое, монстры вместе с остальной нечистью...

sgaliev

Вот, мы, кажется, разобрались, по крайней мере, в общих чертах, что понимать под коммунизмом. Разумеется, сказанного очень даже недостаточно, оно просто выражает лишь мизер из того, что есть данная реальность. Но, как говорится, «с каждого окошка — лишь улица немножко!». Потому, для решения наших задач и целей можно-таки, ограничиться написанным.
Теперь предстоит разобраться в двух других предметах, увязываемых с коммунизмом воедино: временем и смыслом жизни. Следует не просто разобраться с ними, но найти точки пересечения с уже написанным. Предстоит, короче, найти взаимоперекличку данных предметов: что они дают, о чем говорят, образуя известное единство.
Честно говоря, я теперь и не рад, что соединил смысл жизни, время и коммунизм в некоторое целое: далеко не просто последнее схватить, осмыслить, понять. Да и стоит ли оно того, чтоб на него силы тратить, так ли значимо?
Думаю-таки, стоит. Есть в искомом что-то такое, что исключительно важно. Попробуем, стало быть, не упустить его, найти, осмыслить.
Вот, в таком ключе и совершим свой следующий шаг. А именно: в направление времени. Разберемся, что понимать под ним, какими особенностями характеризуется? Как связано с человеком, с его смысложизненными исканиями и самоопределением? Как оно преуготавливает приход коммунистичности? Чем характеризуется, отмеривая и оформляя именно событийное человеческое бытие (коммунизм)? Какие особенности приобретает коммунистическая действительность в своем времени? Как последнее осмысливает жизнь коммунистических людей? Данные и другие вопросы мы и попытаемся раскрыть в нижеследующем.
Проясним сначала, как и почему человек выступает временным сущим? В чем состоит смыслообразующий момент времени?
Разбирательство во временной природе человека раскроет его в таком аспекте, который как-то обходят стороной. Во всяком случае, мало задерживаются на нем.
При осмыслении какого-либо понятия всегда бывает небесполезно обратиться к его этимологии. Посмотрим, каковы корни русского слова «человек», примечательного во многих отношениях в плане раскрытия весьма значимых истин, предполагаемых нашей нацеленностью.
В русских этимологических словарях можно обнаружить разные толкования слова «человек», восходящих к праславянскому языку. Во-первых, человек характеризуется здесь многозначительно как «сын рода», совместно действующий (в составе челяди, отряда), «член рода», «общественное существо». Из-за многозначности смыслов, образующих интересующий нас термин слов («чело» и «век»), он получает второй круг значений: «обладающий полной силой», взрослый («мужчина») и т.д. В иных языках, например романо-германской группы, восходящих, как и славянские, к языкам восточным (санскрит), этимология термина «человек» (“Mensh”, “Man”) светится активизмом, деятельностью, обнаруживающейся через рукоделие, руку («Man»). Так что, если здесь с самого начала акцентируется активистическое начало в человеке, то в славянской группе языков наблюдается упор в основном на его общественной, родовой характеристике.
Нельзя не обратить внимание еще на один аспект значения слова «человек», опять-таки, производный от образующих его «чело» и «век». «Чело» в славянских языках, помимо прочего, означает «лицо» (лоб). Мы до сих пор можем встретить слово «чело» в данном значении. Слово же «век», наряду со многими другими, светится временным содержанием, что тоже вполне очевидно.
Таким образом, человек обнаруживается чрезвычайно важным и глубоким пластом свойственных ему значений, выступая как лицо времени (вечности), «время лица, лицо во времени, временное лицо, личное время... Думается в этой связи, будет правильным дальнейший анализ человека продолжить, проясняя, как он обнаруживается в такой временной спецификации. При этом мы коснемся лишь некоторых моментов данного, крайне интересного вопроса, да и то, поверхностно.
Заметим для начала, временность, видимо, еще одна сущностная характеристика человека. Первые три сути, коими человек как сущее раскрывается по мере своего развертывания, это общество, мир и событие. Характеристика их дана нами в другом месте [см. Человек]. Потому, дабы не повторяться, попробуем-таки, ближайшим образом определиться с временной спецификацией человека.
Человек — единственный в мире феномен, который характеризуется временностью. Лишь человек существует во времени, временем. А вместе с ним и в известном смысле, благодаря ему, — мир, окружение его.
На самом деле. Ни одно другое сущее не знает времени. Оно не существует временем само по себе. Если и характеризуется временем, то лишь постольку, поскольку последнее задал ему человек, поскольку, наконец, бытие (материя) временится. В лучшем случае, внешнее человеку, мировое сущее связано со временем так же, как связано с любой другой универсальной категорией (качеством, сущностью, противоречием, необходимостью и т.п.). Вместе с тем, и время, в конечном счете, дано человеку, человек знает время, как и остальные категории, понятия, будучи практически живущим (существующим). Сущее человеческого окружения «соприкасается» с данными категориями (равно временем), пребывает в них, об этом не ведая. Точнее, — реализует последние как если бы они осуществлялись сами по себе, самой жизнью, миром. Сущим внечеловеческого бытия присваивать даже такую связь со временем, видимо, проблематично.
Поскольку сущее, отличное от человека (в том числе живое), утверждает время так же, как время воплощается ими, можно полагать, что время выступает формой существования их в качестве каких-либо материально-вещных образований. От такой связи со временем до возможности осознания времени, до его осуществления и творчества, что доступно человеку, — дистанция, приближающаяся к бесконечности...
Следует понимать, далее, что «пространство», «движение», «сущность», «причина», многие другие понятия (категории) — средства и формы нашего (человеческого) упорядочения, понимания, выражения окружающей действительности. Это все то, как, сквозь призму чего мы видим себя и сущее вокруг. Каждое понятие, особенно всеобщее, мудроносное, смысложизненное, как бы сказал В.И. Ленин, «ступенька выделения человека из действительности». Будучи универсалией культуры и бытия человека в мире, категория есть форма всеобщей связи в той картине мира, которую мы, люди, создаем. Иначе говоря, все данные разновидности всеобщей связи, как, впрочем, любые другие, суть формы, по своей природе человекоцентричные. И таковы они, разумеется, далеко не по примитивным субъективно-идеалистическим представлениям, но по куда большим основаниям. Последние включают в себя действительность, опыт, которые являет, создает, подтверждает человеческая практика.
Мы в своей практике видим, находим, устанавливаем, что вещи существуют так-то и так-то. И существуют они в какой-то близи, или дали, слева, или справа, там или тут. И, соответственно, для выражения всех этих дистанцирующих вещи (изнутри и извне) меток, придумываем, находим единое название. Да, «пространство». Точно также мы находим «время», поскольку фиксируем вещи «раньше» или «позже», «вчера» или «завтра». Мы видим, что они «длятся», пребывают «теперь» и «не теперь», одни вещи непрерывно текут, переходят из «прошлого» через «настоящее» в «будущее», а другие — прекращаются, переходя из одного состояния в другое. Одни вещи изменяются, текут «быстро», другие «медленно», одни «уже прошли», а другим «еще предстоит» обрести реальность, «Вчера» случилось одно, а «завтра» мы ожидаем нечто другое. «С утра» было солнечно, в «полдень» — пошел дождь, а «вечером» снова стало душно. Пульс бьется ритмично. Жизнь, как и бытие «было», «есть» и «будет»... Окавыченные выражения, как и многие другие, несут на себе общее для всех них начало, называемое временем.
И, подобно пространству и времени, на известном этапе практического становления человека формируются другие понятия: «движение», «качество», «количество», «форма», «необходимость» и проч. Без соответствующей практической нужды, задачи, оснований никакой бы категории нам не нужно было. Если бы мы не существовали практически, — не жили, не действовали, преодолевали разнообразные трудности, решали жизненно-значимые для себя задачи, проблемы по обеспечению своего существования в самых различных планах, преследовали какие-либо цели, — одним словом не обустраивали свою жизнь в мире, то вряд ли бы у нас возникла нужда в понятиях, знаниях, в смысложизненных исканиях и т.д. Мы живем не раз навсегда данной, сама себе равной практикой, а ее исторически сменяющимися разновидностями. Соответственно, круг наших понятий, категорий, во многом преломляя на себе эти перемены, тоже существенно корректируется. Причем, — и количественно, и качественно, и содержательно. Потому, если и окажется так, что в различных практических средах некоторым категориям «удается» сохраниться, то их содержание, даже назначение, роль будут существенно иными, переосмысленными. Особенно, между прочим, это касается понятий времени и пространства. Если б мы были не людьми, но, скажем, муравьями, гигантами, микроскопическими существами, — к тому же, разумом, практикой располагали, — как знать, как бы мы рубриковали свое окружение, какие категориальные связи вокруг находили, как бы понимали время с пространством, как бы был устроен наш мир и т.д.
Повторяем, что бы ни говорилось, человеческая практически-созидательная деятельность и только она формирует истинный опыт, знания, представления о себе самих и своем окружении. В том числе категориальный аппарат, коим мы пользуемся. Иного средства для получения знаний, причем, истинных, соответствующих действительности, человеку просто не дано. Это, как известно, со всей убедительностью обнаруживает историко-философский результат скептически-агностического осмысления действительности, скажем, в лице того же И. Канта. Именно практика, будучи не только источником, целью и средством познания, но также единственным и надежным критерием истинности, причем, не только знания, но и оценок, норм, поведения, деяний людей, убеждает в том, что наша собственная жизнь, все бесконечно многообразное окружение, наш мир и количественны, и качественны, и мерны, и противоречивы, и необходимы, и случайны... Точно также оформлены и отмерены пространством и временем. И, что следует подчеркнуть, другого пути обретения данных убеждений, как и способа удостоверения их (равно других знаний, понятий), — того, что последнее не иллюзия, не плод фантазии, не выдумка, просто не существует.
Замечательность практики, которая в нашем существовании и видении действительности выполняет множество функций, в том, что она связывает нас с независимо от нас существующей реальностью, соединяет субъективное и объективное. В ней со-творчествуют человек и бытие (мать-природа). А потому, результаты и процессы практической деятельности (а она весьма многогранна) всегда выливаются как субъективным (человеческим, человечным) началом, так и началом отбытийным (отприродным, объективным, помимо нашей воли и сознания сущим). Потому-то любая серьезная категория (понятие) всегда есть чем-то субъективным, и чем-то объективным. А еще точнее — единство того и другого, плюс еще нечто, выходящее за субъект-объектное отношение. Ибо последнее довольно ограничено. Будет меняться практическое освоение человеком действительности, не могут не поменяться и знания, понятия. Пот почему, одни полностью исчезнут. Другие заново откроются. Третьи — восполнятся новым содержанием, смыслами, акцентами и т.д.
Выходит, стало быть, наши понятия, — случайность, необходимость, качество, количество, время, атом, молекула, — в каком-то смысле наши (человеческие, субъективные), пусть и выработанные практически, «изобретения». Потому они несут на себе, так сказать, антропологический налет, непременно человечны. Но, вместе с тем, они очень даже не «наши выдумки». Верно, без нас (практически живущих, сущих) их бы не было, никто бы не удосужился назвать их «время», «пространство», «материя»... Нет слова, нет названия для соответствующего знания, образа, впечатления, — и вещей-то, вроде, нет. Если они и присутствуют, то сознание их не видит, не сознает, не присваивает им рациональный смысл, достоинство. Слово, — вот что осмысленно являет вещи, вот ключ к вещам. Как только узнал слово, что оно (как название, имя) значит, — тут же и осознал, понял его... Правда, особенно в современном лексиконе очень много и бессмысленных, пустых слов, возникших, надо думать, от бессмысленности и пустоты, неподлинности активности их произносящих. В подлинном и глубоком же смысле, слово всегда осмыслено, причем, также рационально. Не потому ли, кстати, издавна существует традиция скрывать свои подлинные имена? Не потому ли многие из нынешних этим пробавляются, прячась за «ники»?..
Но дела обстоят еще сложней. Если бы мы признали строго, что до наших названий никаких вещей (в том числе времени с пространством) не было, а названия наши — сугубо субъективное дело, то мы бы никуда не двинулись дальше примитивного субъективизма. Но двигаться-то — нужно. И к этому зовет сама мать и «отец» всего богатства, практика (труд, человеко-бытийное со-творчество, по большому счету).
Так что, следует-таки, признавать существование вещей (а в нашем случае, пространства и времени) до названий (понятий). Но как признать, вот вопрос!
Прежде, чем поставить его, — небольшая констатация-факт. Выше мы утверждаем, что время, как и другие понятия-категории, сугубо человеческая прерогатива, что у других сущих их нету: они, скажем, «братья наши меньшие» не ведают их. Это, действительно, так. Но значит ли отсюда, что они, в частности, животные (даже независимо от нахождения их на эволюционной ступени), никак не имеют дело с, по крайней мере, универсалиями бытия, определениями мудрости? Конечно же, нет. Они довольно многосторонне сталкиваются с последними, ладят с ними и прекрасно справляются. Ладят они и с причинно-следственной связью, и с пространственно-временными определенностями, с движением, качеством, количеством... Можно приводить сколь угодно много примеров успешного обхождения животными почти со всеми, известными человеку всеобщими категориями (точно также, с понятиями, уже рангом). Но верно и другое. Ни одно из животных (сколь умны бы они ни были) ведать не ведает, что живет в пространстве и времени. Не ведает оно, что, скажем, вот, эта вещь является причиной той вещи. А третья — совершает движение. И вещей-то оно не знает. Не способно указать, Вот, форму, а там — содержание и т.п. В некотором роде такое обхождение с вещами, включая понятия-категории, по сути, характерно и человеку, не прошедшему выучки, еще не рефлектирующему, пользующемуся сознанием на, так сказать, «непосредственном уровне». Таков, скажем, вот-вот, ставший на ноги ребенок. Так непосредственно, не задумываясь над происходящим вокруг особо, живут многие невежественные, не просвещенные как-либо, люди. И сказать, что для них не существует круг категорий мудрости, что они ими не пользуются и проч., было бы в высшей степени ошибочно. И все же, они не знают, не ведают данные всеобщие формы. Вполне возможно, у них нет и выражений («слов») для их фиксации-регистрации. Так что, означенные категориальные формы присутствуют в неразвитой человеческой жизнедеятельности (причем, на любом этапе исторического становления практики),
как и в жизни животных, на уровне неосознаваемости, безотчетности. И, видимо, именно потому им удается весьма успешно и осмысленно пользоваться означенными универсалиями, в том числе пространством и временем.
А теперь, давайте, представим себе ситуацию. Например, в какой-то там Авачинской бухте очень даже уютно расположились корабли. Бухта — это удобный для размещения-стоянки кораблей море-береговой простор. Здесь участок берега глубоко оттеснен водой, образуя подобие сосуда с узкой горловиной. В этой полузакрытой, тихой акватории «сам Бог велел» размещать плав средства. Им тут «спокойненько», безопасно. Главное — очень удобно работать (загружать, выгружать, обслуживать) с ними. Потому, люди сразу заприметили данный морской участок, стали пользоваться им, дав, соответственно, название «бухта».
Можно, однако, допустить ситуацию, когда это самое полузамкнутое водное пространство существует, а мы совершенно не умеем плавать, не освоили водные просторы как таковые, следовательно, не нуждаемся в них. Вот, пребывая в таком положении, будем ли мы, не доросшие до того, чтобы научиться мореходству, строить и содержать корабли, называть означенное водное пространство бухтой? Предстанет ли оно в качестве именно бухты нашему вниманию? Нет, разумеется.
Но, не будь этого самого (и подобного) водного простора вообще, смогли бы мы когда-либо оперировать понятием «бухта»? В принципе, нет! Но без «принципов», через воображение, фантазию, предвидения-предвосхищения мы, все же, способны сформировать в сознании некий образ и даже идею, картину некоторого, существующего лишь в нашей голове предмета. Однако, сколь бы ни был развернут последний, каким бы содержанием ни наполнить, он не будет иметь под собой реальных оснований, лишенный естественной объективности, отбытийности. Понятие, идея бухты останется нашим, сугубо культурным (в смысле субъективности) предметом. В этом, снова-таки, нас убеждает практика. Скажем, в ставшую достоянием нашего сознания, выработанную исключительно нашей фантазией, бухту, как ни старайся, невозможно вместить реально построенный корабль и, вообще, что-либо предметное. Правда, руководствуясь полученной идеей «бухта», можно искусственно создать ее. Но тогда наше понятие обретет также и объективный, даже природный характер, коль скоро реально, без коллизий впишется в естественное положение вещей мира. Верно и то, что до способности создавать в действительности столь сложные предметы человеку приходится довольно долго вызревать. И, тем не менее, за свою историю он насоздавал столько подобных предметов, что умудрился окружить ими себя, сложив, тем самым, что называется, «искусственный мир», «вторую природу». При этом для воплощения многих других идей и образов он, надо думать, никогда и не дорастет...
Как бы там ни было, то либо другое понятие, соответственно, слово (в нашем случае «бухта») в человеческом языке не объявится, не научись люди (хотя бы в воображении, в фантазии) тому, что оно означает, с чем связано. Главное — коль скоро в нем не возникнет (хотя бы на теоретическом, абстрактном уровне) практическая нужда.
Стало быть, при отсутствии наших знаний, нужд, умений, целей, работы относительно какого-либо предмета (той же бухты) мы не выражали бы его в словах, не имели бы соответствующее понятие. Но может тогда и самой реально существующей, — независимо от нас, нашей практики, как таковой, — бухты тоже бы не было? Нет никакого соотношения береговой линии и моря с, позволяющими усмотреть в ней бухту, характеристиками. Причем, — ни вместе с нами, ни до и после нас.
Несомненно. Не было бы никакой бухты. Однако, что-то такое, — какое-то соотношение естественных природных процессов, стихий, по крайней мере, наталкивающих нас на открытие и формирование образа и, возможно, строительство соответствующего предмета, — все же, непременно бы было. В конце концов, даже если данные «наталкивающие» факторы имелись в нас самих, в нашей практике, — причем, не в качестве каких-то иллюзорных, вздорных, пустых и бессмысленных фантазий, чувств и аффектов, — то ведь мы сами тоже есть природа, тоже несем на себе и в своих делах мудрое, бытийное начало... Так что, можно смело заключать: для прихода (открытия) к нам соответствующих понятий, — к тому же, практически-значимых, смысложизненных, несущих бытие, — какое-то соотношение, связь природных вещей непременно имеет место. Но что оно такое, это соотношение определенно? Что конкретно имеет место? Каковы его свойства, реалии безотносительно к нам, что оно содержательно представляет из себя, — все это для нас было есть и будет неведомо, недоступно. Все это оставалось бы тем, что называется «кантовская вещь-в-себе». Только и только через постижение, освоение этой непонятной (коль скоро она существует сама по себе) реальности на практике, — причем, очень много зависит от того, какова последняя, как осуществляется, в каком качестве, — данная вещь-в- себе обретет для нас конкретную и определенную реальность, станет вещью, предметом, в частности, бухтой.
Спрашивается в таком ключе: существовала ли до человека природа? Так, как известно, Ленин хитро пытается поймать, «загнать в угол» своих субъективного толка идеалистических противников. И они, движимые стихийными побуждениями, здравым смыслом, конечно же, вынуждены дать утвердительный ответ. Тем самым, — противоречить своей мировоззренческо-методологической позиции, признавать правоту материализма. Между тем, ежели хорошенько подумать, безоговорочно утвердительный ответ здесь очень даже не обязателен, во всяком случае, не прост. Скажем, древний человек, еще не вылезший толком из материнского лона (природы), - разве он имеет понятие о природе? Ни в коем случае. Есть вокруг него, разумеется, что-то. И он — в силу своей зрелости, практичности, — это что-то по-своему и именует: домом, кормилицей, матерью-покровительницей... Или даже — никак не именует, замкнутый в узком мирке первобытного стада, ведать не ведающий присутствия бесконечной природы (как мы ее знаем теперь). Он просто принимает происходящее вокруг, окружение свое и себя как само собой. К понятию «природа» человек приходит на очень даже высокой стадии своего становления, практического выделения из этой самой природы, о которой он до сих пор ничего и не ведал. Вернее, ведал, причем, довольно многое. Но известное, никак не сплеталось в единый клубок под названием «природа». Да и представления человека о среде своего обитания, разве они напоминают собой то, что современный, скажем, человек понимает под природой? Вряд ли? Да и современные представления, — разве они окончательные, завершенные? Неужто им не предстоит со временем в корне перемениться?..
Точно так обстоят дела с теми же атомами. Древние даже придумали слово «атом», стали много о нем говорить. Но разве то, что ходит у них под «атомом», имеет что-либо близкое с тем, что имеет под «атомом» современный физик? Опять же, современные видения атома, Окончательные ли?
И электроны с другими элементарными частицами — туда же? Древние люди жили и знать не знали про их существование. Тем не менее, как-то с ними и ладили даже, где-то и сталкивались, равно со всем остальным в своем окружении. Но, разве мы (в том числе современные) ведаем о том сполна, что нас окружает? И то, что ведаем, — неужто оно непреложная и окончательная истина? Кто может подтвердить, где гарантии того, что наши представления (пусть, само наиновейшие) об электронах и атомах, равно пространстве, времени, о чем-либо другом, точно выражают что сами по себе, как таковые данные вещи есть?..
Так что, отвечая на Ленинский вопрос относительно существования природы до человека, мы бы должны сказать следующее. Строго говоря, природы, — по крайней мере, в том виде, как мы ее сейчас знаем, понимаем, как, вообще, понимали и будут знать в другие времена, — до человека, конечно же, не было. Достаточно к сказанному добавить, что ведь природа до человека и человеческие представления о ней, как ни крути, очень даже разные вещи. Но, с другой стороны, нечто, напоминающее собой то, о чем говорит современный (и не только) человек, нечто еще никем не увиденное, не усмотренное, не рубрикованное, не познанное, нечто такое, о чем можно что угодно сказать в зависимости от того, кто, когда и как говорит, — разумеется, до человека имелось. Так что, в конечном счете, природа до человека и существовала, и не существовала, выходит. То, что было до человека и есть безотносительно него, — очень даже трудно назвать природой. Во всяком случае, — в том смысле, как люди в истории понимают природу, относятся к ней, как она выступает в их жизни. Кстати, связь природы с человеком, человекоцентрический характер природы свидетельствует и само выражение: «природа» (при-рода, при-роде, человеке). Надо, опять же, очень четко отдавать себе отчет, о каком таком человеке речь, как понимать человека...
Снова-таки, разве факт, что представления современного человека о природе есть абсолютная истина, что природа, действительно, соответствует этим представлениям? Разумеется, нет. Повторимся, что-то от совпадения тут налицо, как и в случае с древнейшими нашими предками и будущими потомками. Собственно, ведь и представления природы здравого смысла где-то и так либо иначе совпадают с реалиями. Но совпадают, как и в науке, всегда в относительной данности. Наши знания, истины, картины реальных вещей непременно будут страдать относительностью. Вернее, тут налицо диалектика относительного и абсолютного. Само по себе сущее, как был прав Кант, вещь-в-себе. И лишь практика выступает тем определителем и критерием, которого хватает, чтобы имеющиеся в нашем распоряжении представления, знания, понятия, получили статус достаточных, непреложных для данной, наличной нашей ситуации: чтобы обеспечить нужды самой реальной жизни, практики здесь и теперь, чтобы решать возникающие и ставимые задачи, цели нашего дальнейшего движения.