sgaliev

Любовь, смерть и бессмертие в духовно-практическом становлении человека (вместо заключения)


Означенные, равно иные, взаимоотношения смерти, бессмертия с любовью, задаваемые последней формы расставания людей с жизнью в истории, в сменяющих друг друга, периодах, уровнях становления одного и того же общества, человеческой жизни, культуры, идей и т.п. весьма множественны. При ближайшем рассмотрении все они, однако, выражают некоторый необходимо-диалектический процесс развертывания своего специфического способа человеческого бытия в мире. В другом месте [См., например: Алиев Ш.Г. Практика: общий подход извне // там же. — 4.2.], а также в теме «Коммунизм, смысл жизни, время» [http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_16.html. — сообщения 155, 160; http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_17.html; http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_18.html. — сообщения 165-177; http://www.kprf.org/showthread-t_29546-page_19.html. — сообщения 185-188] на форуме kprf.org, мы попытались (правда, на уровне схемы, формы) разобраться в данной довольно непростой историко-типической, периодико-уровневой духовно-практической диалектике человеческих явлений, выражающих процессирование практики.

Не воспроизводя написанное там, заметим здесь: духовно-практическая диалектика явлений человеческого бытия, прежде всего, выступающая на уровне мировоззренческого освоения действительности, обнаруживает себя не только в общественной, культурной, но также частной жизни людей, любого серьезного звена практико-исторической реальности. Уже поверхностное соприкосновение наше с данной диалектикой вскрывает в человекобытийных реалиях такие глубины, «извивы», существенные связи и зависимости, которые иначе, под другими «микроскопами», используемыми обычно (присваивающе-метафизическими, «позитивными», инструменталистскими, субъект-объективными методологиями), никак не обнаружить.

Главное же — Эта диалектика (соответственно, выражающий ее подход) не попадает в «ловушки» «непоняток» с кривотолками, кои уготавливают себе обычное сознание и подходы, не поднимающиеся на осваивающе-практическое постижение вещей. Он постигает и утверждает вещи, мир истинно, в свете подлинно человечного событийного человеческого бытия. И несомая им истина не просто выражает соответствие знаний действительности (так представляет дело производяще-присваивающая наука). Она также выражает само бытие, есть истина бытия, бытие истины.

Что еще крайне важно, реализуемый нами подход выявляет смысложизненной значимости спецификации исследуемых предметов. Особенно — предстоящих нашему осмыслению. Эти смысложизненного достоинства особенности как-либо иначе, под другим углом зрения просто скрыты от глаз.

Выше мы, в той либо иной мере (местами, при случае), пытались осмысливать смертельно-бессмертные дела, соотнесенные с любовью в свете означенного подхода. И, понятно, он, к тому же, его конкретное применение относительно исследуемых предметов реализован довольно ограниченно, непоследовательно, во многом даже противоречиво. Да и вряд ли развернутое применение его было возможно в пределах нашей работы, в плане поставленных здесь целей и задач. Тем не менее, даже то, что делалось, приносило весьма значимые, плодотворные и, нельзя не заметить, неожиданные результаты. Серьезное же осмысление, как самого данного подхода, так и предмета наших разысканий, вместе с преследуемыми целями и задачами, принесло бы не только бесценный груз истинной и практически-значимой информации, которую, к тому же, другими путями сложно (точнее, просто невозможно) раздобыть. Потому, очень даже не мешало бы пропустить взаимоотношения осмысляемых нами предметов сквозь именно систематически развернутую «обкатку» означенной диалектики, вообще, подхода к действительности.

Больше того. Наш подход (будь он нормально использован) и получаемая таким образом информация, в том числе касательно осмысляемых в работе вещей, неплохо послужили бы прояснению, углублению самой осваивающе-произведенческой методологии. И не только. Приобретенный опыт оказался бы весьма на месте, в частности, для сегодняшнего осмысления и прокладки путей дальнейшего движения человечества, истории, утверждения подлинно человечного и событийного будущего. Ведь любовь, представшая нашему подходу, уже явственно светится своими эвристически-трансцедентальными возможностями в данном направлении.

Однако подход данный (тем более, осваивающе-практическая методология в целом), вдобавок, на предстоящем поприще далеко не просто осуществим. Он достаточно трудоемок, предполагает кропотливое «копательство» в эмпирической конкретике предмета. Собственно, — и общеметодологические «дебри» (поскольку мало пока осмыслены, даже не объективированы в полном смысле слова), испытывают нужду в разработке, систематизации, наполнении историческим и логическим содержанием. Все это, вместе взятое, разумеется, требует немало времени и сил. И, видимо, не одного исследования. И, увы, всем этим для осуществления столь трудоемкой работы мы не располагаем пока что. Потому, остается прослеживать взаимосвязь любви со смертью и бессмертием по-прежнему: ограничиваясь лишь примерами, легко доступным, тем, что, как говорится, «на виду», само «в руку лезет».

Вот, буквально на виду, фактическое. С утверждением, вызреванием такого исторического типа существования человека миром как производство, человек неизбежно отпадает от бытия, мира. Все и вся атомизируется. Наблюдается двойное отчуждение, «вещефикация» человека и т.п. Общество достигает, считай, вершины в своем восхождении. Больше, намечен упадок, кризис культуры, общества, всей системы. В этих условиях неизбежно царит практически-духовный уровень становления. Здесь варианты приятия смерти как «разлучницы» любящих и негативной связи ее с жизнью (любовью), — частным случаем чего является означенное поведение Лермонтова, — вполне нормальны. Этой стадии общественной жизни, вообще, характерны различно проявляющиеся скептицизм, нигилизм («Печоринцы»).

Рано или поздно приходит и пора признания смерти во имя высшей («подлинной») жизни, объединяющей любви (разъединенных в посюсторонности). Обычно это имеет место на завершающих этапах практически-духовного и в начале духовного освоений мира. Здесь, как правило, мироотношения людей приобретают идеалистически-религиозные окраски. Собственно, именно это и являют представления платонизма. Сюда же следует отнести Аль Руми как яркого представителя арабского Возрождения... Влюбленные герои в сюжетах подобных авторов глубоко страдают «от того, что жизнь дает раздельность их существования, и разрушит эту раздельность лишь смерть данных героев» [Роменец В.А. Грезы. О жизни и смерти // Там же].

Может возникнуть подобное представление смерти также на стыке духовно-практического и практического освоений действительности. Здесь мироотношение преимущественно материалистично.

В «нормальные» поры (даже расколотого человеческого бытия), — когда культуры растут, а люди успешно «собирают камни», не остыли к преследуемым интересам, целям, — трудно себе представить, чтобы смерть не разлучала человека с жизнью, не разрушала любовь, а утверждала ее. Различные разговоры о всепоглощающей любви, о «любви без остатка», включающей в себя даже полное «поглощение», растворение в другом (в частности, через собственную смерть) представляются неуместными, не имеющими ничего общего с «настоящей любовью».

Точно также трудно находима любовь в качестве заботы. Коль скоро в условиях, где преобладает «практическое» начало, «заботятся», то в основном в смысле хлопот, опеки, благотворительности, оказания услуг, спонсорства, так называемого «разумного отношения» и т.п. Любовная самоотдача, беззаветное служение, здесь крайняя редкость. Если и наблюдается что-либо подобное, то, по сути, в виде самослужения. Здесь важно, чтобы тебя любили, «тебе служили» (обслуживали). А взаимная любовь, доходящая до взаимопонимания, любовь, возвышающаяся до подлинной заботы, — крайняя редкость. Самоотдача должна быть «искуплена».

Вместе с тем, в данных условиях всякие разговоры, когда о любви и смерти говорят как о сопряженной паре (типа «эрос — танатос») не уместны. Их время — состояние кризисности общества, время «разбрасывания камней» (духовный уровень)...

В пору «собирания камней» (практический и практически-духовный уровни) сознание, не приемлющее взаимную сопряженность жизни (любви) и смерти, допускает лишь, что любовь может кончаться смертью. Возможны разговоры о смертельной любви, причем, во многих аспектах. Однако, везде здесь любовь и смерть представляют предметы, совершенно разные. В своей любви к кому- (чему)-то, я могу дойти до смерти. Между нами «любовь до гроба», мы так любим друг друга, что «смерть одна разлучит нас...» и т.д. Но никак не допустимо (если, конечно, сознание не полностью деформировано), что в состоянии лицом к смерти, испытывая страх смерти, человек как-то еще и любил последнюю. Или так переживает страх, что до любви доходит к ней (смерти)... Все это для человека известных состояний практического и практически-духовного освоения действительности — вроде бы, абсурд, бессмысленность. Смерть и любовь так соотносятся тут, что, с одной стороны, любовь выступает как любовь между двумя сторонами (например, эротическая любовь). А смерть — нечто такое отрицательное, что любящих как бы еще больше сближает в противоборстве ей, обеспечивает полноту любви, пусть даже иной раз экзистенциально завершая ее. Но, тем не менее, она тут антагонист любви, ее предел. Любовь не предполагает смерть. Да и последняя никак не предполагает любовь в таком (эротическом) смысле. Положительная роль смерти и связь ее в данном отношении с любовью не проглядывается.

Тем более несовместимы здесь с любовью в подлинном смысле садомазохистские «штучки», которые так любят порой смаковать кой-какие ученые от психиатрии и даже психологии. «Штучки» данные, опять же, сродни кризисности, когда некуда больше «камни собирать», царит заключительный этап практически-духовного отношения к жизни.

Касаясь начальных состояний духовного отношения человека к действительности, мы заметили, такую любовь, которая, ради своего раскрытия, развертывания (будучи «всепоглощающей») может предполагать, вызывать смерть человека. Но, вот, рассуждая где-то с середины позиций духовного уровня, надо бы заметить, что по природе своей любовь гуманна, бытийственна, следовательно, антисмертна. Если жизнь и связана со смертью, предполагает ее, то любовь (в этом отличие ее от смерти), по крайней мере, взятая с сущностной своей стороны, лишь жизнеутверждающа. И в ее природе нет места смерти как деструкции.

Однако, — и тут мы переходим к завершающей стадии духовного мироотношения, — надо понимать, что любое конструирование невозможно без деструктивного начала. Потому, как необходимость, как нужда, от чего никуда не денешься, видимо, деструктивность тоже объемлется любовным процессом. Особенно — со стороны вершения своими субъектами. Быть может, сущностно взятая, она и мыслима вне деструктивности. Но и тут, даже сама суть как таковая, становящаяся лишь отрицательным отношением к самой себе, не возможна без элемента деструктивности.

Отсюда, поскольку от деструктивного начала никуда не деться, любовь так призвана обставлять данный процесс, чтобы и здесь вносить момент жизнетворчества: роста и множения жизни. Речь, стало быть, не о простом и пустом уничтожении, тем более, вещно-потребительском. А о таком, — когда в данном процессе человек способен реализовать свою оберегающе-целительную, способствующую росту и расширению жизни во всем и везде, миссию-заботу. Видимо, последняя тоже у него раскрывается в конкретно-историческом становлении. Так что, и о любви тоже следует вести речь как о культурно-исторически становящемся предмете.

Касательно же конструктивной (созидательной) стороны — в том смысле, чтобы любовь сама была преодолена во имя чего-то еще более высшего, — это, должно быть понятно, неприемлемо. Ибо нет ничего в творческом самоутверждении человека более высокого и подлинно человечного, ответствующего одновременно бытию, чем любовь. «Любовь, — заверяет апостол Павел, — долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится» [Коринф., 13. — 1-8].

Конструктивный момент, стало быть, в любви присутствует в качестве обеспечивающего ей непрерывное и безостановочное самодвижение. Он присваивает любви свойство быть, что называется, «сам себя конструирующим путем».

Как бы там ни было, в принципе, Вряд ли допустима такая любовь, где одна (сущностная) сторона предполагает жертву другой (в виде конкретных своих носителей). Да, любовь как таковая (по сущности) не признает жертв, к тому же, смертных. И, если, тем не менее, «жертвы» налицо, — причем, сплошь да рядом, воспеваются, приносятся, — то, видимо, речь идет не о любви, но о чем-то другом, по крайней мере, не созревшем еще «этапе» любви. Вот, этим, чем-то «другим» (незрелым) часто выступает в своем сущностном выражении любовь в условиях распавшегося человеческого бытия. И, вообще, — в присваивающем мироотношении, в поведении отчужденных людей.

Как понятно, то и другое (в качестве проявлений «предыстории человечества») не вечны. И на смену им приходит «подлинная история» с событийным человеческим бытием. Здесь любовь, действительно, не столь «кровожадна»... И хотя она сама по себе не «алчет» человеческих жертв во имя свое, тем не менее, нередко будет случаться (как всегда), что сами люди на такую жертву-таки, пойдут. Причем, — охотно, с воодушевлением, дабы слиться, возвыситься до возлюбленного, дабы обрести новое поприще любящей и любимой жизни. Вот только, повторимся, научиться бы им так любить!

Особенно человеческое «жертвоприношение» (включая самопожертвование) наблюдается на духовно-практическом уровне отношения к жизни, где любовь (жизнь) усматриваема в будущем, в том числе после смерти, в иной, высоко предпочитаемой реальности. За нее, как говорится, «не жалко» и всего себя теперешнего «отдать». Как правило, посмертная реальность исключительно высока, достойна. Ей присваиваем статус «бытия» по сравнению с той («небытием»), где человек пребывает. Предпочтительная реальность, уводя человека в более высокие состояния, включая любовь, не может не стать (причем, не только для своих «жертв») в высшей степени влекущей. Повторимся, в описываемых условиях признается, выступает предметом веры, надежд, что жизнь после смерти не только не прекращается, но, напротив, продолжается по-настоящему, освобождаемая от превходящих, суетных («небытийных») форм собственного протекания, поднимаясь на более высшую ступень.

Можно эту мысль выразить несколько прозаичней, «заземленней». Господствует убеждение, установка, что впереди, в качестве чего-то высшего, подлинного, идеального, желанного ждет (вот-вот, грядет, осталась лишь самая малость) будущее, состояние жизни, которое «устраняет все беды», тяготы наличного мира. Это светлое и великое «царство свободы, счастья» достойно того, чтобы за его утверждение пойти на любые лишения, вплоть до смерти.

Пусть при этом, скажем, я не буду жить там. Зато остальные, будущие поколения! Человечество, история продолжится, будет счастливо. И во имя этого разве не следует отдать собственную жизнь? Ведь это самое замечательное, что ты сейчас можешь, должен сделать!.. Как, к тому же, знать: может, там как-то и где-то также мне найдется место в жизни будущих благодарных поколений, не забудут и меня «не злым, тихим словом» (Т.Г. Шевченко).

Подобные отношения к смерти как неизбежному несчастью, «жертве», оправдываемым при этом будущим, обыкновенно для людей зрелого духовно-практического подхода к действительности. Здесь они, вооруженные новыми «светлыми идеями», полны решимости («всем смертям назло!») переустроить наличные порядки, заменить их более достойными, «справедливыми», «человечными», ответствующими бытию, времени. В принципе, иначе не может относиться к жизни и смерти, наличности вообще, духовно-практический человек. Тем более, доросший до экзистенциальности. Во всем означенном он усматривает смысл и цель своего существования. Лишь так всеобъемлюще в личностно-экзистенциальном, больше, человекобытийном самораскрытии осуществляются, спокойно относясь к своей смерти как сокровенной неизбежности.

Так бывает и не раз в историческом становлении человечества, которое время от времени возвышается на духовно-практическое мироосвоение, дабы начать (революционно) новый виток своего движения вперед. Вообще, в аналогичных ситуациях истории, — а они непременно приходят по законам диалектики духовно-практического освоения мира, — люди всего ближе выражают истину. В их взглядах и поведении присвоение вытесняется освоением. Любовь здесь тоже находит наибольшую развертку.

Не случайно отсюда, одним из важнейших средств переосмысления «смерти», соответственно, отношения к ней, выступает любовь как высшая форма человеческого самоутверждения, высший «этаж» осваивающего жизнетворчества. Именно в так явленной любви люди впервые на данном историческом цикле развития для себя переоценивают смерть, начинают осмысливать ее как средство для преодоления собственного саморазорванного бытия. Больше, — своего вечного воссоединения с родом, бытием, обретения подлинного бессмертия (каковой по-настоящему должна быть человеческая жизнь в противоположность той, где пребывают в наличности).

Особенно все это явственно сегодня, на закатном этапе производящей истории. Здесь человек способен настолько вырасти, что уже в силах принципиально порвать с присваивающим мироотношением, перейти к осваивающему. Высшей же формой проявления последнего выступает любовь, любовное созидание. Оно же и позволяет во многом совершить означенный прорыв, перерождение.

Не забудем сказанное. А именно: любовный труд (созидание) настолько емок, универсален в каждом конкретном случае, что превосходит собственные культурно-исторические, временные границы. Потому-то, люди различных времен и пространств нигде больше так сходны, близки к осваивающе-произведенческому строительству, как в любовном созидании.

Эта замечательная особенность любви в превосхождении собственных культурно-исторических, временных границ, — ее трансцендентальная способность подвигать человека за достигнутое, вверх, к бытию, способность объединять людей, преодолевать преграды между ними, сколь глубоки они ни были, — и может послужить (пожалуй, не последней ли) в наше время, «спасительной луковкой». То есть, действенным средством преодоления человеком всевозможных, социально-экономических, глобальных, межчеловеческих, культурных, этических и многих многих губительных проблем, которые сегодня уже просто валят в инфернальную пропасть. Об этом говорит и замечательный отечественный знаток любви, Ю.Б. Рюриков в своей книге, вышедшей еще в 1990 году. «Почти все стержневые идеи будущей цивилизации родились в лоне нынешней, в долгом ходе тысячелетий. Это и высшие идеалы человечности, которые выстрадала наша цивилизация, и самые добрые основы жизненного устройства, которые она нашла. Это и общинные устои народной жизни, которые питают союз «я» и «мы», и вершины культуры всех времен и сословий, которые одухотворяют нас. Это и высшие коммунистические идеалы, и вечные истины, которые открыли разные расы и народы. Эти вершинные ценности нынешней цивилизации и станут, наверно, душой новой цивилизации. И величайшим строителем этой цивилизации, ее генеральным архитектором станет, пожалуй, любовь. Всякая любовь — братская, родственная, половая, любовь как принцип отношения человека к миру и к другим людям» [Рюриков Ю.Б. Мед и яд любви // Указ. Соч. — Там же. — С. 7].

Надо только вернуть, пробудить, научить людей, возможно заново этой любви, — любви подлинной, высоко человечной, устремляющей к бытию, бессмертию. Ведь, как уже знал все тот же Платон, «любовь —проявление бессмертного начала в смертном». При этом надо понимать: научить, пробудить такую любовь возможно, спасая, излечив современный мир от, ой как многих смертельных болезней, со всех сторон уже обступивших. Нужно в этом смысле с самого начала перевести жизнь, всех людей на пути событийности, подлинно-исторического движения, осваивающе-произведенческого существования. Другой перспективы, помимо этой просто нет. Отсюда вполне резонно-риторически звучат вопросы Юрия Борисовича: «Успеем ли? Сумеем ли мы совершить эту величайшую в истории человечества революцию? Пересоздадим ли первичные человеческие молекулы — семью, социальную группу — так, чтобы их атомы больше скреплялись не внешними силами, как сейчас, а внутренним тяготением друг к другу? Позволят ли совершить это пределы наших сил и сама природа человека» [Там же]?

В любовном созидании, что то же, в практике как освоении, где любви принадлежит центральное место, на самом деле, смерть, одухотворяясь, обретаема, с одной стороны, как противоположность деструктивной смерти. А с другой — как средство, путь, можно сказать, «трансценденция» для прорыва в более достойную жизнь. Вне любви как способа подлинно человеческого утверждения жизни в высшем смысле, без вершения дел в данном континууме, люди не найдут спасительную почву под ногами. Подчеркнем еще раз, лишь в любовно-созидательной осваивающей практике открывается спасительно-восходящий, позитивный путь выхода из сложившихся тупиков человеческого существования в реальной действительности.

Не призван ли, по сути, любой человек духовно-практического уровня, особенно на современном этапе истории (в том числе общества, отдельного человека и т.д.) стремиться, развернувшись в утверждении нови, осуществлять себя в полном ответствовании своей человечности, времени и бытию? Существуя именно таким образом, полнокровно любовно творя жизнь (например, на осваивающе-созидательных началах), человек мог бы экзистенциально примириться со смертью. На данных бы путях он уходил из жизни умиротворенно, исполненно, бессмертно. «Самое дорогое у человека — говорит, перекликаясь со сказанным, известный отечественный классик, — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобождение человечества. И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее» [Островский Н.А. Как закалялась сталь / Н. А. Островский // Сочинения / Киев: Изд-во ЦК ЛКСМУ «Молодь», 1954. — С. 234].

Но, как и где бы там дела ни складывались, несомненно весьма важное обстоятельство, которое следует всегда помнить. Человеческая Жизнь, каких бы высот и уровней становления ни достигала, невозможна без смерти. С самого начала она невозможна, поскольку, перестав быть смертной, перестает также быть человеческой жизнью. А Жизнь, в свою очередь, без любви не дотягивает до подлинно человеческой жизни. С другой стороны, последняя, как известно, невозможна в том смысле, что благодаря смерти (как свидетельству ее противоречивости, ущербности), она, преодолеваемая в той либо иной конкретной данности своей, поднимается на новую, более совершенную, отдающую бессмертием, ступень. Без этого, опять же, жизнь перестает оставаться человеческой жизнью. Если в каком-либо направлении, аспекте человек и овечняется, даже обессмерчивается, благодаря преодолению смерти, то, тем не менее, открываются и сохраняются другие, новые поприща, где он непременно останется уязвимым, ущербным, конечным, смертным. Но, с еще одной стороны, становится также очевидным, что путем возвышения человеческой жизни, средством восхождения ее на новую ступень, в каком-то смысле даже достигающей бессмертия по сравнению с прежними обнаружениями жизненности, выступает именно сама смерть. А это значит, смерть, не просто обрывает жизнь. Она служит «скачком» (можно и так сказать) к жизни новой, по-новому любвеносной, бессмертной. Она есть связующее звено между старой и новой жизнями. Вот, в таком, как раз, статусе, функционале, особенно на духовно-практическом уровне освоения человеком действительности, она, впрямь, может выступать той крайней мерой, на которую люди готовы пойти ради достижения предстоящих целей. Потому и идут на смертельные подвиги, могут сообща петь:

Смело мы в бой пойдем!
За власть Советов.
И как один умрем
В борьбе за это!

Конечно, в человеческом становлении, особенно на уровне локальном, отдельных народов, даже культур, людей, — причем, не только «закатной поры» и времени «разбрасывания камней», но также в жизни «собирающей камни», оптимистически осмысленной, — наблюдаются и такие прекращения жизни (деструктивная смерть, гибель, исчезновение), которые отнюдь не ведут к новой жизни, выступают разрушением, энтропией наличного, «неожиданным», «несчастьем». Но, что ни говори, они (как порознь, так и вместе взятые) не преобладают в общечеловеческой судьбе. Иначе бы последней, человека просто не было, не было мира, истории. Потому, в целом и общем главенствует-таки жизнеутверждающая (любовная) тяга. В том числе к смерти, которая необходимо-случайно служит именно восхождению, качественному обогащению, развитию человеческого существования. А вместе с ним — любви, бессмертия. Ведь очевидно же: бессмертие и любовь как-то весьма близки друг другу. Любовь всего более бессмертна в человеческом существовании. Потому и бессмертит человека. Вместе с тем, нет и не может быть бессмертия вне любви, без нее.

Точно также, как и жизнь, любовь не способна избавиться, избавить от смерти. Но тогда, может, любви (жизни в ее высшем проявлении) тоже нет, не может быть, коль скоро нет смерти? Верно ли, что бессмертные существа (если они, на самом деле, существа, даже существования) лишены возможности любви? Лишенные страха смерти, необходимости борьбы за жизнь, не нуждаясь в утверждении жизни, они, вроде, и самой любви не ведают. Потому ведь выше глубокомысленно подмечают наши собеседники из цитируемого диалога В.А. Роменца, что чувство уходящей жизни растит любовь к бытию.

Несомненно, смерти обязана жизнь, а вместе с ней и жизнетворчество, жизнеутверждение, любовь. Однако, так ли уж верно утверждение кой-кого, что любовь недоступна безоговорочно бессмертному сущему, если, вообще, оно возможно?.. Но бытие, ведь, есть!.. Следовательно, — Бог, материя, мать-природа. Лишено ли все это любовного начала? Ежели оно — «внизу» человека (как обычно многие представляют), то, разумеется, нет. А что, если все это — также и «сверху», со всех сторон человека? И он — лишь носитель, выразитель, представитель, единение, обязанное всем, чем располагает, данному своему всестороннему и всеопределяющему окружению. А разве может быть иначе? Тем более, — с позиций умного материализма!..

И еще одно. Умный материализм, например, в лице того же Эриха Фромма, вовсе не отрицает «Божественную любовь. Вопрос лишь в том, чтобы не антропоморфизировать (субъективировать) ее. Больше, понимать шире, глубже. До той полноты, опять же, где понятия (любовь) и «созидание» (творчество, выступающее весьма различно) совпадают. Тогда и станут откровенны весьма частые напоминания и дела Бога» как любови, засвидетельствованные в священном писании. Станет понятна и спасительная духовно-практическая миссия Христа, возлюбившего людей больше чем самого себя, понесшего и восшедшего на крест ради спасения и освобождения человеков...

Итак, мы нашли: между любовью и смертью, особенно бессмертием много серьезных (до неустранимости) «завязок». Смерть и любовь, конечно, не суть «крайности» (тем более, диалектические), но, иной раз, противостоят куда дальше. Стало быть, также и близко. Между тем, здравый смысл, обычное сознание склонны напрочь размыкать их. Потому, антагонизируя любовь, бессмертие, с одной стороны, и смерть, со стороны другой, на каждом шагу застревают в разного рода «непонятках», кривотолках удивительных «хитросплетениях», преподносимых описываемыми предметами. Правда, неизмеримо больше «неожиданностей», «чудес», «парадоксов жизни» обнажится, коль скоро осмысливать любовь, бессмертие и смерть по-настоящему, всеобъемлюще, с позиций осваивающе-произведенческой методологии. Например, в открывающейся под данным углом зрения, историко-типической, периодико-уровневой духовно-практической диалектике человеческого становления. Надо бы в порядке заключения, хотя бы вкратце, подытожить проделанную нами работу: удостовериться в реализации намеченных целей и задач, показать сделанное и нет, удачи и «промахи» и проч. Подобное обычно делается в так называемых «Заключениях». По крайней мере, следовало бы очертить место и роль любви, смерти и бессмертия в смысложизненном самоопределении человека. Пожалуй, в этом наше «повествование» не нуждается. Смеем надеяться, почти на каждом шагу оно строилось подобно этому самому «Заключению»..

sgaliev

Приветствую всех!

По материалам данной странички сумел собраться с силами и оформить нечто, вроде книги. Называется вещь:
"Любовь, смерть, бессмертие и осваивающий человек"
Она размещена на proza.ru

Вот адресок:

https://proza.ru/2021/07/12/169

Ксожаленью, видать, по моей неопытности, материал, разделенный на 11 кусков, улегся на страничке задом наперед. То есть, первые разделы обнаруживаются в конце. Если придумаю как, а кто из Вас, знатоки, уже знает, как "печь строится", подскажет, - быстро все расставлю как след.

Собственно, и в том виде, как дела разместились, материалы легко доступны.Ссыль, которую даю, - на первый раздел. Там же, рядом, найдутся при желании и все остальные попорядку.
Я бы дал ссылку и на книгу в целом, одним файлом. Однако, как смотрю, на моем облаке майл.ру, произошли тектонические перемены, и там просто уже невозможно работать,- придется перейти к другому облаку, видимо, на яндекс. Тогда, быть может, смогу предложить вещь без разбивки.

В целом книга несколько дополняет и уточняет высказанное на данной страничке.
, как пока смотрю, мне еще не перестала нравится.

Самое главное ее достоинство в том, что развязывает мне руки довести до исчерпания три другие вещи, в том числе работу на странице "Коммунизм, смысл жизни, время".
Нужно было нечто, где бы я мог расписать все то, чего там не доставало, но о чем говорить там было несруки, не нужным...